Папа Сикст V
Шрифт:
— Вот все, что я мог добыть, — продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которую были завернуты почти обглоданные кости.
— Господи Боже мой! — с отчаянием вскричала жена. — Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!
— Уверяю тебя, дорогая Вероника, — оправдывался сторож, — я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не получила сегодня свою порцию монастырского супа?
—
— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?
— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.
— Ну, говори же, какие условия?
Вероника молчала.
— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?
— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.
— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!
— Успокойся, милый папа, — сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, — зачем ты так тревожишься?
Этот тихий голос любимого дитяти заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолчал.
— Однако что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, — продолжал он в раздумье, — мы все должны умереть с голода?!
— Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? — вдруг отозвалась старшая сестра Розета. — Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка должна неизбежно так кончить.
— Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, — шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово точно ножом поражало его сердце.
— О, как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! — шептала, ломая себе руки, несчастная Вероника.
— Вы ошибаетесь, милая, средство есть, — вдруг раздался голос на пороге.
Все обратили внимание на входную дверь. На пороге стояла высокого роста женщина, одетая вся в черное.
— Кто вы такая, синьора? — спросил Фортунато. — И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?
— Напротив, я пришла помочь вам, избавить
— Как! Неужели все это для нас? — спросила с удивлением Вероника.
— Конечно, кушайте на доброе здоровье, а потом поговорим о деле, — мягко отвечала гостья.
— Но вы просто Мадонна! — вскричала Вероника, принимаясь за жареных кур.
— Я Мадонна? — отвечала гостья. — Ошибаетесь, вы перед собой видите простую еврейку.
— Еврейку! — вскричала с ужасом Вероника, отскакивая от стола. — Дети, не прикасайтесь ни к чему этому, если вам дорого спасение души!
Эта просьба уже несколько запоздала, потому что каждый из членов семьи распоряжался своей порцией. Фортунато, взяв за руку свою жену, сказал:
— Полно вздор молоть, милая, кушай и благодари эту великодушную синьору.
— Но, милый мой, — возразила Вероника, — мне запретил брать что-либо у евреев мой духовник…
— Какой это духовник? Уж не благочестивый ли отец Гауденцио?
— Да, отец Гауденцио.
Фортунато злобно рассмеялся и вскричал:
— Хорош духовник, нечего сказать! Пользуется нищетой бедных людей, ценою куска хлеба хочет купить невинность молодой девушки и запрещает прикасаться ко всему еврейскому! Выбрось эту чушь из головы и кушай!
Во всякое другое время Вероника с ужасом отвергла бы слова мужа, с детства она привыкла, безусловно, повиноваться духовнику, но теперь, когда этот духовник осмелился посягнуть на честь любимой дочери, она не усомнилась в истине слов мужа и принялась за провизию, принесенную еврейкой. Фортунато, хотя и закусывал в Ватикане, тем не менее, присоединился ко всем. Удовлетворив голод, он пригласил еврейку следовать за собой в конец комнаты, где было нечто вроде ниши, и, усадив ее на скамье, спросил:
— В чем дело, синьора?
— Надо рискнуть своей шкурой и заработать двести червонцев, — отвечала еврейка.
— Двести червонцев, конечно, сумма соблазнительная для нас, бедняков, — тихо произнес Фортунато, — но и шкура моя нужна семье, впрочем, посмотрим, говорите, в чем дело?
— Ты, кажется, сторож в тюрьме Ватикана?
— А, теперь я догадываюсь, — вскричал Фортунато, — речь идет об освобождении кого-нибудь из заключенных?