ПАПАПА (Современная китайская проза)

Янь Мо

Согласно обычаю, они до земли поклонились новым могильным камням, взяли по горсти земли, спрятав её за полами своих одежд, и под возгласы «Эй! Ой! Ай!» затянули цзянь.

Цзянлян был их предком, но родился он не раньше, чем Фуфан, Фуфан родился не раньше, чем Хоню, Хоню родился не раньше, чем Юнай, а Юнай родился не раньше, чем Синтянь. Они родились на берегу Восточного моря, потомство их постепенно становилось всё более многочисленным, род разрастался, повсюду уже жили люди, и не было даже клочка свободной земли. Невестки из пяти семей пользовались одной ступкой для риса, золовки из шести семей пользовались одним ведром для воды — разве можно было так жить дальше? Тогда они взяли плуги и бороны и, ведомые фениксом, сели в лодки из клёна и в лодки из китайского лавра.

Женщины

идут с востока — вереницей длинной. И мужчины прочь с востока — вереницей длинной. Вереницей, друг за другом — в гору, на вершину. Терпеливо, шаг за шагом — в гору, на вершину. Обернуться бы с вершины на родимый край, Да его за облаками не видать давно. Вереницей, друг за другом — под гору, в долину. Терпеливо, шаг за шагом — под гору, в долину. Посмотреть бы из долины, что там впереди, Да вокруг одни лишь горы, сколь хватает глаз. Вереницей, шаг за шагом — долго ль нам идти? С каждым шагом мы всё дальше от конца пути.

Мужчины и женщины пели старательно — правда, это трудно было назвать пением, скорее они громко выкрикивали слова. Голоса звучали нестройно и неестественно, пели монотонно, без переливов. Когда кричать при ходьбе уже не было сил и звуки песни становились едва различимыми, почти угасали — их вдруг подхватывали, и они начинали звучать с новой силой. Эта песня навевала воспоминания о неприступных отвесных скалах, о бамбуковых чащах, о массивных бревенчатых домах и высоких порогах. Только здесь, только сквозь эту почву могли пробиться такие голоса.

Конечно же, песня была светлой и сияющей, как их глаза, как женские серьги, как босые ноги, как россыпи весёлых маленьких цветов у этих босых ног. В этой песне не было ни слова о войне и страданиях, в ней совсем не было крови.

Ни капли.

Фигуры людей и быков уменьшились до размера чёрных точек, миновали тёмно-зелёную горную долину и направились к ещё более тёмному лесу. Но сквозь зелёную пелену всё ещё доносились едва уловимые звуки песни и звон колокольчиков. В горах было очень тихо. Вдруг стал нарастать и усиливаться звук журчащей воды. В горной речке много камней, некоторые из них были заметно больше других — блестящие, ровные, гладкие, на них женщины, которые приходили сюда, колотили бельё. Словно тёмные зеркала, камни вбирали в себя отражения множества окружавших их людей и событий и уже больше не выпускали их наружу. Возможно, когда всё порастёт травой, только дикие звери станут наведываться сюда, нарушая воплями покой этих мест. А охотники и торговцы, которые будут проходить мимо, решат, что эта горная долина ничем не отличается от других, и только несколько крупных камней будут тревожить их воображение и заставлять думать, что здешние места всё же хранят какую-то тайну.

Неизвестно, откуда появился Бинцзай. Вопреки всему он не умер, чирей на его голове прорвался и покрылся коркой. Он совершенно голый сидел на фундаменте недостроенного дома, перед ним стоял пузатый глиняный кувшин, наполненный водой, и он веткой помешивал в нём воду, вовлекая в круговорот поток солнечного света. Услышав звуки далёкой песни, он, не понимая, откуда они доносятся, захлопал в ладоши и очень тихо пробормотал слово, имеющее отношение к человеку, о котором он ничего не знал:

— Папа.

Хотя он был очень худ, его пуп был никак не меньше медной монеты с квадратным отверстием посредине, что удивляло стоявших рядом с ним ребятишек и внушало им чувство уважения к Бинцзаю. Поглядывая на этот большой пуп, они подарили Бинцзаю несколько камешков и, следуя его примеру, стали хлопать в ладоши и кричать: «Папапапапа!»

Мимо проходили две женщины, и одна сказала другой: «Что это там за помои?» — и унесла стоявший перед Бинцзаем пузатый кувшин, в котором вращался луч света.

Перевод Н. К. Хузиятовой, Е. Т. Хузиятовой

МО ЯНЬ ПРОЗРАЧНАЯ КРАСНАЯ РЕДЬКА

I

Осень, раннее утро, воздух

пропитан влагой, на траве и черепице выступили прозрачные капли росы. На акациях появились бледно-жёлтые листочки. Висящий на акации железный колокол, весь в ржавых пятнах, тоже покрылся росой. К колоколу не спеша шёл бригадир. На его плечи была накинута куртка, в правой руке он держал гаоляновую лепёшку, в левой — перья зелёного лука. Пока он дошёл до колокола, руки его опустели, а щёки надулись, как у полёвки, которая по осени делает запасы зерна. Он потянул колокол за верёвку, язык колокола лениво ударился о стенки: «Бом-бом-бом». Со всех сторон повалил народ — от мала до велика. Все собрались у колокола и, как истуканы, уставились на бригадира. Бригадир с усилием проглотил лепёшку, потом вытер рукавом рот, бороду и усы. Народ смотрел ему прямо в рот. Как только этот рот открылся, из него сразу же посыпалась брань: «Твою ж мать! Эти сукины дети из коммуны [46] сегодня забирают двух каменщиков, завтра им подавай двух плотников — так и рабочих рук не останется! Слушай, каменщик, — сказал бригадир, обращаясь к высокому широкоплечему парню, — коммуна собирается расширять дамбу за деревней, каждая производственная бригада должна выделить каменщика и подручного, пойдёшь?»

46

Народная коммуна — производственная и административная единица КНР (1958–1978). Курс на создание народных коммун был намечен в августе 1958 г. на заседании Политбюро ЦК Коммунистической партии Китая, и это решение было вызвано желанием сделать общественной собственностью всё, «кроме зубных щёток». Предполагалось, что в каждую коммуну будут сливаться несколько сельскохозяйственных кооперативов.

Каменщик был хорош собой: чёрные, как смоль, брови и белые зубы придавали его лицу особую привлекательность. Он движением головы отбросил прядь волос, соскользнувшую на лоб, и, немного заикаясь, спросил у бригадира, кто пойдёт подручным. Бригадир, словно от холода, обхватил себя руками за бока и, вращая глазами, как лопастями ветряных мельниц, пробасил: «По-хорошему бы отправить какую-нибудь бабёнку, но бабам нужно собирать хлопок. Отправь мужика, опять же — потеряем ещё одну пару рабочих рук». Его взгляд остановился на углу дома, где стоял мальчик лет десяти. Он был босой и по пояс голый, в трусах не по размеру — они были белые в зелёную полоску и все в пятнах, где от травы, где от застывшей крови, которая периодически текла у него из носа. Ноги ниже коленей были покрыты поблёскивающими глянцем рубцами.

«А, Хэйхай, [47] щенок ты этакий, ещё жив? — сказал бригадир, глядя на худосочного ребёнка. — Я думал, ты уже на том свете. Что, оклемался после малярии?»

Мальчик ничего не ответил, и лишь два чёрных блестящих глаза выжидающе смотрели на бригадира. Его большая голова в форме перевёрнутой тыквы-горлянки едва держалась на тоненькой шейке, которая, казалось, в любой момент может переломиться.

«Ты ведь хочешь заработать немного трудодней? Что ты умеешь делать, обормот? Тебя ж соплёй перешибить можно! Что, если ты вместе с каменщиком пойдёшь на дамбу подручным, а? Возьмёшь дома молоток и будешь сидеть дробить гальку, захочешь — надробишь побольше, не захочешь — поменьше, всё равно на деле эти задания коммуны, только чтобы пустить пыль в глаза».

47

Хэйхай — букв. «чёрный мальчик/ребёнок». Хэй означает «чёрный»; хай — «ребёнок».

Мальчик, медленно ступая, подошёл к каменщику и ухватился за край его одежды. Каменщик, по-дружески похлопав его по блестящей безволосой голове, сказал: «Иди домой, возьми у мачехи молоток. Я буду ждать тебя у моста».

Мальчик побежал. Точнее, о беге напоминали лишь его движения, но не скорость. Изо всех сил размахивая своими тонкими ручонками, он был похож на соломенное чучело, которое колышется в поле на ветру. Все провожали его взглядом и, глядя на его голую спину, вдруг разом почувствовали, что на улице холодно. Бригадир рывком запахнул на себе куртку и прокричал мальчику: «Дома попроси у мачехи, чтоб дала куртку на плечи накинуть, эх ты, дурья твоя башка».