Паpоль не нужен
Шрифт:
– Ничего.
– Разъясни.
– И без разъяснений понятно.
– Погоди, погоди, - просит Блюхер, - растолкуй свою точку зрения подробней.
– Революции нужны бойцы, а меня держат машинистом на <кукушке>. Я вожу бараньи туши с бойни на базар для купцов советского производства.
– А если советские купцы помогают кормить народ - ты все равно против?
– Да не против я, - морщит лицо парень, - плевать мне на них семь раз с присыпью, меня они не волнуют, я сам себя волную. Талдычут: мол, ты еще пригодишься революции, подожди.
– Дождался, -
– Давно бы так, - мрачно говорит Никита Шувалов, - а то тянут-тянут, а чего тянут - не поймешь.
Парень, не попрощавшись, уходит.
Когда дверь за Никитой закрылась, члены бюро сказали Блюхеру:
– У него белые отца в топке живьем сожгли, он на них страсть какой бешеный.
Из райкома комсомола Блюхер едет на аэродром, к летчикам, оттуда в депо - смотреть, как ремонтируют бронепоезда, потом отправляется в госбанк и там выколачивает еще двести тысяч рублей на нужды армии, ругаясь так, что звенят стекла в окнах. А потом - заседание Дальбюро ЦК. Оперативное совещание в генштабе. Беседа в школе младших командиров. Прямой провод разговор с командующим фронтом Серышевым, с комиссаром Постышевым и с Уборевичем. И только в три часа ночи он заходит в свою комнату, не включая света, добирается до раскладушки, падает на нее и сразу же засыпает. Во сне его лицо кажется старческим.
П р и с я г а
1. Я, сын трудового народа, гражданин Дальневосточной
Республики, сим торжественным обещанием принимаю на себя почетное
звание воина Народно-революционной армии и защитника интересов
трудящихся.
2. Перед лицом трудящихся классов республики, братской Советской
России и всего трудового мира я обязуюсь носить высокое звание с
честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока охранять
народное достояние и военное имущество от расхищения и порчи.
3. Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную
дисциплину, беспрекословно исполнять все приказы командиров,
поставленных властью трудового Правительства Республики, и крепко
держать правила товарищеского единения между собой.
4. Я торжественно обязуюсь по первому зову избранного трудовым
народом правительства выступить на защиту республики от всяких
опасностей и покушений со стороны всех ее врагов и в борьбе за
революционные завоевания, целость и спокойствие трудовой
Дальневосточной и братской рабоче-крестьянской Советской Республики,
за дело социализма и братства народов, не щадить ни своих сил, ни
самой жизни.
5. Я торжественно обязуюсь воздерживаться сам и удерживать
товарищей от всяких поступков, порочащих и унижающих достоинство
свободного гражданина трудовой Дальневосточной Республики, и все свои
действия направить к единой цели освобождения всех трудящихся.
6. Если по злому умыслу я отступлю от этого моего торжественного
обещания, тогда будет моим уделом всеобщее презрение, да покарает
меня беспощадно суровая рука революционных законов.
Предвоенсовета,
Блюхер.
ВЛАДИВОСТОК. НОМЕР ГОСТИНИЦЫ <ВЕРСАЛЬ>
_____________________________________________________________________
Ванюшин сидел за столом полураздетый: лицо испитое, оплывшее, глаза щелочками.
– Вот вырезочка, Максим Максимыч, - сказал он, - из московской газеты <Раннее утро> от семнадцатого октября тысяча девятьсот двенадцатого года. Полюбопытствуйте.
Он достал из большого портмоне истлевшую на сгибах вырезку и протянул ее Исаеву:
– Только вслух. Я наслаждаюсь, когда слушаю это.
– <Вчера у мирового судьи, - начал Исаев, - слушалось дело корреспондента иностранной газеты Фредерика Ранета по обвинению его в нарушении общественной тишины и спокойствия. Находясь в ресторане в компании иностранцев и будучи навеселе, Ранет подошел к официанту Максимову и ударил его по лицу. Составили протокол. Ранет заявил, что он не желал оскорбить Максимова, а хотел только доказать, что в России можно всякому дать по лицу и отделаться небольшим расходом в виде денежного штрафа. Мировой судья приговорил Ранета к семи дням ареста...>
– Заголовочек пропустили, Максим. Вы обязательно проговорите мне заголовочек.
– <В России все можно>, - прочел Исаев.
Ванюшин захохотал деревянным смехом, заколыхался весь.
– Какая прелесть, вы подумайте! У нас все можно. Всем и все! Любому скоту и торговцу, любому сукину сыну, любому интеллигентишке!
– Зря вы нашу интеллигенцию браните. Она бессильна не оттого, что плоха, а потому, что законов у нас много, а закона нет.
– Почему не пьете?
– Не хочу перед охотой. Гиацинтов через час, видимо, приедет - будем завтра изюбря бить.
– Я тоже с вами потащусь.
– Вам бы отдохнуть с дороги, Николай Иванович.
– Э, ерунда. Почему вы не пьете? Ах да, понимаю - охота! Уничтожение живых тварей, инстинкт и прочая и прочая. Максим, - опустив плечи и бессильно вытянув руки вдоль тела, сказал Ванюшин, - все кончено. Вы понимаете: мы пропали, Максим.
– О чем вы?
– В эмиграции после гибели Колчака я жил в роскошном харбинском хлеву и подстилал под себя чудесную солому. Как нищий, как изгой, воровал хлеб. Бред. Хотя почему? В эмиграции есть определенная прелесть: ощущение постоянной жалости к себе, злорадство, возведенное в сан религии, и любовь ко всему нашему, доведенная до абсурда. Даже блевотина, если она наша, кажется в эмиграции родной и близкой, до слез своей.
В дверь постучались.
– Валяйте!– крикнул Ванюшин.
Заглянула Сашенька.
– Заходите, дорогая!– бросился навстречу ей Исаев. Он пожал ей руку крепко, по-английски и повел к столу, Сашенька была одета в короткий тулупчик, кожаные галифе заправлены в белые, с оторочкой, пимы.
– Это вы зачем так оделись, лапушка моя?– спросил Ванюшин, целуя Сашеньку в лоб.– На карнавал по случаю наших побед?
– Да нет же, Николай Иванович. Нас Гиацинтов пригласил на охоту, изюбря бить.