Парад теней
Шрифт:
— Я вас спрашиваю, Александр Иванович!
— Мы на всякий случай подстраховались, — виновато промямлил Дед.
— Спасибо за откровенность. — Даша встала. — Запись в доме выключена?
— Давно! — поспешно ответил Дед.
— Тогда я пойду к себе. Отдохну. — Она, стараясь не задеть Сырцова, обошла его по широкой дуге. Он успел спросить у ее спины:
— От нас?
— И от вас тоже, — ответила она, не оборачиваясь, и скрылась в доме.
Смирнов заменил ее на скамейке и сказал, чувствуя себя виноватым и перед Сырцовым:
— Неловко все как-то получилось. — Понимал, что отдуваться-то Георгию.
— Да
— Твои-то пареньки в работе?
— По точкам, не более того. На скрытую слежку их не выпускаю. Сырые еще, могут наследить.
— И чему ты их на ваших курсах учишь?
— Не на курсах, а в академии, — поправил его Сырцов.
— Один хрен. Скоро тебе ехать, Жора.
— Знаю. Я джип у вас оставлю, а «девятку» возьму, ладно?
— Она же твоя, чего спрашиваешь?
— Боюсь Ксению без колес оставить. Если что, пусть на джипе. Я пойду, чтобы все без спешки. — Сырцов встал и, глядя на редкие смирновские волосенки, попросил: — Вы, Александр Иванович, извинитесь за меня перед Дашей еще раз.
— И за себя тоже, — поднялся и Смирнов. — Иди. И ни пуха тебе ни пера.
— К черту, — без улыбки ответил Сырцов и вышел за калитку.
Смирнов то ли постучал, то ли поскребся и, не открывая двери, спросил умильно:
— Ты спишь, Даша?
— Сплю! — криком ответила она из-за двери.
— Ты уж прости меня, старого дурака. Это все я. Жорка ни при чем.
— Оба хороши! — отозвалась она.
— Ты спи, спи, я больше тебя беспокоить не буду, — заверил ее Смирнов и на цепочках отбыл.
Эту он не жалел. Перегнулся через большое, накрытое пледом тело, взял с тумбочки портрет, перетянутый черный лентой, и спел, стараясь, чтобы получилось как у Олега Радаева:
И вновь начинается бой,
Какое-то сердце в груди…
И Ленин такой молодой,
И юный Октябрь впереди!
— Я хочу умереть, — не оборачиваясь, трагически заявила Берта.
— Сделаешь дело и умирай себе на здоровье, — милостиво разрешил он. Времени у тебя — только подмыться, помыться и накрасить морду лица. Вставай.
Через полтора часа домоправительница популярной певицы, всем известная в дачном поселке Берта Григорьевна, празднично яркая и оживленная, объявилась на пятачке, где у автобусной остановки функционировала стандартная палатка, в которой ей и приобрести надо было стандарт: минеральную и сладкую воду, упаковку пива, сухое печенье, орешки, пару шоколадок. Она перечисляла, что ей надо, а любезная (знала постоянную покупательницу) продавщица выставляла через оконце все требуемое на стойку. В поисках кошелька Берта, у которой, как и большинства дам, в сумке был полный бардак, вывалила все содержимое ее на стойку рядом с закупленным товаром. Нетерпеливый грубиян потребовал через Бертино плечо у продавщицы ответа:
— "Балтика" есть?
— Есть, — ответила продавщица. И показала на витрину.
— Ну и обдираловка у вас тут! — осудил и цены, и продавщицу грубиян и опять же через Бертино плечо протянул деньги. Правой рукой, а левой, когда продавщица склонилась над пивным ящиком, выбрал
Рыжий Вадик из своего спецфургона сделал телевиком десять крупных планов. Для страховки.
Берта с тяжелой сумкой шла домой, а грубиян неизвестно куда.
Раньше в этой больнице лечились самые важные лица страны, а теперь самые богатые. Пропуск, слава богу, был заказан. Миновав проходную, Константин Ларцев ухоженной, тщательно подготовленной к позднему весеннему цветению территорией прошел ко входу и через мраморный вестибюль направился к лифтам.
У индивидуальной палаты-апартаментов под номером 801 на белом стуле, растопырив ноги, сидел толстомордый охранник в белом халате поверх кожи. Тухлым взглядом оценив Константина, он спросил гундосо:
— Чего надо?
— Не чего, а кого. Бориса Гуткина.
— Зачем?
— Не твоего ума дело, — взвился Константин. — Иди и доложи.
Охранник, гипнотизируя, секунд пять смотрел на Константина. Ларцев поторопил его:
— Действуй, действуй, Бен.
— Я — не Бен, я — Сема! — горестно и миролюбиво заговорил вдруг охранник, встал со стула, истово перекрестился. — Нету больше Бена, нету! И, наконец, узнал назойливого посетителя. — Так это вы были с тем мужиком, который с нами у жучков сцепился?
Константин в знак примирения похлопал чувствительного Сему по бицепсу и напомнил:
— Иди и доложи.
Обе руки бывшего футбольного администратора, а ныне продюсера были на растяжке. Борис Гуткин находился в позе человека, делающего одно из упражнений утренней зарядки — в положении лежа дотянуться ладонями до пальцев ног. Не дотянулся — замер на полпути.
— Со счастливым спасением тебя, Боб, — поздравил Ларцев. — Вызвонил меня на предмет?
— Охохохо, — пожаловался Гуткин. — Здравствуй, Лара. Присаживайся. Выпить хочешь?
— С чего бы это? — удивился Константин.
— Ни с чего, а за что. За мое счастливое спасение.
— Рано, — твердо сказал Константин, устраиваясь в кресле.
— Что — рано? — испуганно спросил Гуткин. — Считаешь, меня еще доставать будут?
— Рано сейчас. Двенадцать часов. А я раньше пяти не принимаю.
— Так бы и говорил! — разозлился Гуткин. — А то пугаешь, пугаешь!
— Зачем позвал?
— Есть, есть Бог! — в который раз восторженно осознал божье присутствие Гуткин. Счастьем для него было, повторяя и повторяя, рассказывать, как Бог его спас. — Ты представляешь, когда мы подняли и понесли гроб, я вдруг почувствовал, что у меня расшнуровался левый ботинок. И не отойдешь — неудобно ведь, не качнешься — гроб на плече, так и тащился до могилы, боясь наступить на шнурок. Умучился- страсть. Как только гроб поставили, я сразу — за спину Бена и нагнулся, чтобы незаметно шнурки завязать. Тут и рвануло. Сто килограммов Бена мне на спину, и я руками в землю. Я треск своих ломающихся костей слышал, Лара. Меня поначалу за покойника приняли, когда "скорая помощь" трупы разбирать стала. Я весь в кровище, кости наружу, сверху вдрызг изуродованный мертвый Бен… Потом я заорал. От боли, от страха, от счастья, что живой, — не знаю.