Paradisus
Шрифт:
Игрок молчал, и когда показалось, что он не ответит, вдруг заговорил.
– Николай меня сюда привел. Я слаб был, шатался. Он плечо мне
подставил. Слабое плечо. Дрожит, но ведет. В ыходил меня. С Олегычем.
Кормили. От себя отрывали. Только дури не давали. И прошла дурь.
– Прошла дурь?
– Он больше не наркоманит, - пояснил Олегыч, закуривая папиросу.
– Да, - Шрам тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от нехороших
мыслей. –
Я пошел за отрядом. Николай погиб…
Плечи игрока затряслись. Замерев, мы с Олегычем наблюдали, как рыдает
этот сильный, но искромсанный Джунглями человек.
8
ОЛЕГЫЧ
Я никому не приказывал, - не мог приказывать. Я просто сказал: «Мне
нужно в Московскую резервацию». Шрам кивнул, а Олегыч и вовсе обрадовался.
– Наконец – то.
Я не удивился радости машиниста. Москва - его дом.
Рассвет был красен. Марина рассказывала, что слово «красный» означало
у бывших «красивый». Красная площадь. Но рассвет не был красив. Он был
красен, - багровое, жгуче-холодное солнце залило мертвый город соком ядовитых
ягод. Из моей памяти, - памяти Андрея Островцева, а не конунга Артура, выплыли
строки:
Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,
Отступая, заря оставляла огни в вышине,
И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,
Умирая, светились и тяжко дышали во сне.5
Строки были о вечере, а перед нами едва брезжил рассвет, но мне
казалось, что я вижу на занесенных снегом кучах битого кирпича души, похожие
на большие цветы.
– Вот эту стрелку надо б перевести, - заговорил Олегыч.
– Заржавела,
стерва, но Шрам должен справиться. Ну – ка, Шрам!
Рычаг стрелки сплошь покрыт рыжими чешуйками, рельсы, казалось,
вросли друг в друга.
Шрам плюнул на руки, - желтая тугая слюна на миг зависла в воздухе.
Вцепился в рычаг. Надавил.
– Не поддается, сучка.
– Давай, - крикнул Олегыч и заскрипел зубами так, точно это он, а не Шрам,
переводил стрелку.
Игрок побагровел от напряжения.
Визг железа, наверно, был слышен на километр вокруг.
– Есть, - не удержавшись, закричал я.
– Отлично, - спокойно сказал Олегыч. – Теперь отцепим вагоны, и пойдем
налегке. Дасть Бог, прорвемся.
Олегыч колдовал над приборами, время от времени отдавая Шраму
короткие приказы. Здесь, в машинном отделении, Олегыч
Бог. Я любовался им.
Тепловоз прогревался долго, тонко подрагивая. Я опасался, что он не
сдвинется ни на йоту. Но, когда Олегыч занял свое привычное место в кабине, в
продавленном кресле, - тепловоз тронулся, с места в карьер взяв высокую ноту
луженой механической глоткой.
На стрелке сильно тряхнуло.
– Не боись, - весело крикнул Олегыч.
Тепловоз вырулил на запасный путь, проследовал мимо оставленных
вагонов, - пустые кричащие пасти, все разграблено и сожжено. Даже вертолет с
платформы сняли, проклятые питеры!
Еще одна стрелка, и тепловоз на том же пути, которым он прибыл в
негостеприимную Тверь. Только теперь следовал обратно, домой, в Московскую
резервацию.
5 Б. Поплавский
Летящий в лоб снег, мелькающие пустоглазые здания, деревья в белых
шапках веселили меня. И не только меня.
– Наш паровоз вперед летит, - надтреснутым дискантом запел Олегыч. – В
коммуне остановка!
Тверь-зверь становился все реже, все меньше куч кирпича, остовов домов,
труб и столбов, - и. наконец, растворился в Джунглях. Лапы деревьев щупали бока
поезда, как хозяйка – курицу.
Вот и мост. Вот и река. Зеленый ядовитый поток, поверженный великан,
Джунгли едва нашли место для его тела, стремящегося выйти за пределы
берегов.
Стрекот - далекий, но стремительно приближающийся.
Тверь не отпускала: едва мы въехали на мост, как в небе перед тепловозом
промелькнул вертолет. Пули зацокали по крыше. Одна пробила лобовое стекло и
врезалась в пол рядом с креслом Олегыча.
– Андрей, к сбивалке! – крикнул машинист.
Сбивалкой он называл дыру в потолке и крупнокалиберный пулемет. Я
кинулся вглубь тепловоза. Откинув тряпье, которым было прикрыто оружие, я с
радостью убедился, что оно в порядке.
Пули снова зацокали по крыше.
Впрыгнув в высокое кресло, я дернул рукоять пулемета. Он плавно
повернулся на хорошо смазанных шарнирах. Молодец Олегыч, за всем успевает
следить!
– Шрам, открывай!
Задвижка, скрывающая бойницу, отодвинулась, постанывая. Небо хлынуло
навстречу, воздух, бесстрастно – холодный, ринулся в легкие; я задохнулся на
мгновение, испытывая подобие восторга. Кресло поднялось ровно настолько,
чтобы моя макушка не высовывалась, но обзор был достаточен. Я сразу увидел
вертолет. Желто – свинцовая стрекоза, сверкающая на солнце.
Поймав стрекозу в перекрестье прицела, я надавил на гашетку. Лента,
извиваясь, исчезла внутри пулемета.