Парашютисты
Шрифт:
— Это что за философия? — спросила Ину подруга, когда та поделилась с ней невеселыми мыслями. — Ты это вычитала или сама?
— Сама.
— Ну и зря. А я во всем стараюсь находить хорошее.
— И в войне тоже?
— Не в войне, конечно. Не такая я глупая. А о войне, если хочешь, я так скажу: ей скоро конец будет. Это как дождь: быстро начался — быстро кончится. Поверь слову.
— Хорошо бы.
— Точно тебе говорю, и оглянуться не успеем. Я об этом даже стихи сочинила. Хочешь?
— Стихи? Интересно!
—
Девушка отложила в сторону пилу, поднялась во весь рост, оправила смятое ситцевое платьице, почему-то зажмурилась и прочла только две строки:
Сюда и свисту пуль не долететь,
Но весть о мире долетит мгновенно.
Ина посмотрела на нее удивленно и немного разочарованно:
— И это все?
— Все пока.
— А о чем это?
— Как о чем? О нашем лесе, о том, что хорошее шагает быстрей по земле, чем плохое. Не понятно?
— Теперь понятно. Не под рифму только.
— Рифма будет. Это начало самое.
— А ты про любовь можешь? — Ямочка, вдруг возникшая на щеке Ины, медленно поползла под прядку волос возле уха.
— Про любовь?
Ина покраснела, но повторила:
— Да, про любовь. Красивую и высокую. Про которую только в стихах и можно. Ты кого-нибудь любила?
Глаза Ины сузились, превратились в две щелочки.
— Что ты, что ты! — испуганно замахала руками сочинительница.
— А я вот, представь…
— Честное слово?
— Да.
— Глупости говоришь. Этого не может быть. Кто же он?
— Слободкин, Сергей.
— Смешно!
— А ты откуда его знаешь?
— Я не знаю. Фамилия смешная — Слободкин…
Ина обиженно отвернулась и начала искать глазами брошенную в траву пилу.
— Ну не сердись! Не хватает еще из-за какого-то Слободкина отношения портить.
— Я запрещаю тебе так говорить о нем. Слышишь? Он сейчас за нас с тобой кровь проливает, а ты…
— Боец, значит? Ты бы так сразу и сказала.
— Я и рта не успела раскрыть — ты со своими шуточками. Неужели все поэты такие?
— Прости, пожалуйста, действительно глупо вышло. Летчик, что ли?
— Парашютист.
— О…
Последние слова девчат тонут в визге и скрипе пилы, которую они с остервенением начинают таскать по шершавой, ноздреватой коре нового дуба. Пила подпрыгивает, вырывается из рук и никак не хочет углубляться в ствол там, где нужно.
Противно визжит пила, скачет. А сколько еще их, дубов! Стеною стоят. Один другого коренастей и крепче. Один другого железней.
Ина хочет сказать подруге, что Сережа ее хороший, что лучше его нет человека на свете, но пила нашла наконец то место, которое давно бы ей надо найти, — вгрызлась в сырую, упругую древесину. Теперь не до слов уже, ни до чего. Только ровный, чеканный такт. Сильный рывок на себя, потом мгновенье отдыха, пока пила бежит к напарнице. Потом еще рывок. И еще мгновенье отдыха.
После такого не до стихов. Умучена вся рабсила. Крепко спит в кособоком шалашике. Даже на рассвете не просыпается, когда холодный туман заползет во все уголки леса и выпадет росой на каждой былинке.
Утром, едва открыв глаза, Ина вспоминает стихи:
Сюда и свисту пуль не долететь, Но весть о мире долетит мгновенно…— А ты знаешь, — шепчет она подружке, — все-таки это неправильно. Как бы далеко мы от фронта ни были, он для каждого из нас близко, рядом совсем. Зажмурь глаза и услышишь, как пули свистят. Зажмурь.
— Зажмурила.
— Свистят?
— Вот ты, Инка, настоящий поэт. Стихи писать пробовала? Признавайся. У тебя должно получиться.
— Если бы я писала, то только о любви.
— К Слободкину?
— Тише ты!…
— Не пугайся, все спят еще. А фамилия в общем-то не такая смешная. От слова "слобода" происходит?
— В одном из последних писем он признался мне, что в роте его все так и зовут — Слобода. Товарищи. Трогательно, правда? И не постеснялся сказать.
— Его, наверно, любят в роте.
При слове "любят" Ина вздрогнула, и ямочка на ее щеке снова медленно поползла под прядку волос, сквозь которые просвечивало заалевшее ухо.
— Не знаю. Наверно…
— А писем, значит, нет?
— Новых нет с того самого дня, а старые я все с собой привезла. Полчемодана, поверишь?
— Что-что? Полчемодана писем?! Счастливая ты все-таки, Инка. Самая настоящая счастливая.
Ина хотела было сказать, что именно так она и подписывала каждое письмо Сереже, но передумала, только еще раз вздохнула. Так глубоко, что прядка волос на миг отлетела в сторону. И мочки под ней больше не было. И глаза были совсем не узкие, как минуту назад. Голубые, широко открытые, они смотрели куда-то вдаль не мигая. Казалось, девушка боялась даже моргнуть: моргнешь — и сразу покатятся слезы, чистые, крупные, уже подступившие к горлу…
Заметив это, подруга спохватилась:
— А ведь утро совсем! Пора вставать. Девчата, подъем!…
Кособокий шалашик наполнился смехом, будто и не было никакой войны. Просто выехали девочки за город, и сейчас начнется счастливый, радостный день. Один из самых радостных и счастливых дней в жизни.
Только вот подняться трудно. Болят руки и ноги, все тело стонет, и ноет, и не желает слушаться. И все-таки — подъем!
— Подъем, подъем! Лесорубы!
Это бригадира голос. За ночь он немного устоялся, стал уже не таким писклявым, как накануне. От сырого, холодного воздуха появилась в нем даже чисто бригадирская хрипотца, которой вчера явно недоставало.