Парень из Сальских степей
Шрифт:
Я надел шлем и шинель и, держа руки в карманах, пошел к уборной.
За ней, опершись о стенку, стоял с автоматом не то задумавшийся, не то засмотревшийся на что-то Бобаков. Подходя к нему, я не удержался и чихнул (руки-то ведь были в карманах!). Бобаков лениво обернулся и нехотя бросил:
— Чтой-то ты, Алешка, рассопливился так…
Вдруг он взглянул еще раз и отскочил, вскинув автомат.
— Владимир Лукич… — прошептал он с испугом.
Я стоял перед ним, словно призрак того времени, когда он был человеком, был военнопленным — как призрак
— Ну что ж, Бобаков, стреляй! — медленно и тихо произнес я. — Обер награду даст.
— Уходите, Владимир Лукич… я ничего не скажу, идите…
— Нет, Бобаков, не уйду. Там, в лесу, наши ждут!
— Здесь? Наши?
— Да. Поляки и наши десантники. Я не могу им сказать, что вернул к жизни Бобакова для того, чтобы он стал палачом у Кунца. Я без тебя не вернусь!
— Вы ж меня убьете…
— Послушай. Тебе только один раз такая карта выпала, когда ты можешь вернуться. Выбирай: или стреляй, или подчиняйся моему приказу, советскому приказу!
Бобакова охватили сомнения. Нащупав в кармане курок пистолета, я ждал: если он поднимет автомат, я выстрелю в него несколько раз подряд и брошусь бежать. Но Бобаков, подняв руку, только глубже нахлобучил шлем.
— Эх… помирать, так с музыкой! Была не была. Веди, Владимир Лукич, только быстрей, а то Кунц ходит.
— Зачем?
— Посты проверяет. Только что у меня был, а теперь к тем, у плетня, отправился. Сейчас обратно пойдет.
— Идем!
Зная, что Кунц будет возвращаться по садовой тропинке, я хотел захватить его врасплох, выскочив на тропинку сзади, из-за колодезного сруба. Но Кунц появился перед нами прежде, чем мы успели спрятаться.
— Кто идет? — резко крикнул он.
— Бобаков, герр обер! — Бобаков и я вслед за ним вытянулись по стойке смирно.
— Что случилось? Почему по саду таскаешься?
— Герр обер, позвольте доложить…
Но тут я выскочил из-за Бобакова и направил на Кунца маузер:
— Открой рот, руки вверх! Бобаков, бери его оружие! Так, а теперь слушай, — выразительно засопел я по-немецки в ухо Кунца. — Мне нужен заложник, у тебя есть шанс вернуться. Но если ты пискнешь — станешь трупом! Веди его, Бобаков!
Бобаков взял его под руку, я приставил дуло пистолета к короткой шее, и мы двинулись так, словно трое бездельников после доброй пирушки.
Из-за плетня нас окликнул один из часовых.
— Мы идем в разведку. Не стрелять. Мы сейчас вернемся, — диктовал я Кунцу, сильнее прижимая к нему пистолет.
— Мы идем в разведку! Не стрелять, ребята, не стрелять… — покорно кричал Кунц.
На опушке нас могли перестрелять свои. «Наверно, наблюдают за усадьбой, — подумал я. — Увидят трех немцев и дадут короткую очередь».
— Эй вы там, охотники! — гаркнул я во всю глотку. — Ружья кверху: пленника тащим!
Я крикнул вовремя: не успели мы сделать по лесу и двух шагов, как навстречу нам выскочили сначала Юзек Кусаный, а потом Петрек со Станишем.
— Товарищ командир!..
— Тихо, ребята. Пленного скрутить, завязать ему глаза и марш в сторожку!
От
Ранним утром из лесу вышла рябая Красуля и, покачивая головой, опущенной в тяжких раздумьях, неторопливо, как всякая корова, шла по дороге в Дуды.
С извечной меланхолией обмахиваясь хвостом, она тащила на рогах странное сооружение из ветвей в виде виселицы с белым подвеском посредине.
Безмятежную коровью жизнь оборвал залп, раздавшийся из-за плетня Гжеляковой. Смерть пришла бессмысленно, перед утренним удоем, и в коровьих глазах застыло презрение.
Кунцовцы мгновенно окружили корову, содрали зеленую виселицу с подвешенным конвертом и начали читать приказ командира.
Приказ Кунца, выведенный его собственной рукой на обороте его собственного удостоверения, выданного фашистской организацией города Бромберг, недвусмысленно гласил: заложников освободить немедленно, а Кичкайлло перед заходом солнца, точно в девятнадцать вечера, доставить на машине к часовне с польским святым у ручья на гарвульской дороге и там ждать, пока партизаны передадут им его, обершарфюрера Кунца.
— Дас ист айн бефель! — сказали румынские немцы.
— Приказ! — подтвердили русские.
— Исакымас! — согласились литовцы.
И дрессированная разноплеменная свора слепо исполнила «волю» своего обера.
В девятнадцать часов я услышал шум машин. Два грузовика остановились у часовенки. Кунцовцы рассыпались по обе стороны дороги, развернули обратно машины и только потом заботливо высадили из задней машины Кичкайлло, указав, куда ему идти на Гарвульку.
Кичкайлло медленно поплелся по шоссе. Он шел хромая, с рукой на перевязи, голова его была вся забинтована.
Держа кунцовцев на прицеле, мы следили из-за деревьев за каждым их движением. Посмели бы они выстрелить в Кичкайлло! Мы были слишком слабы, чтобы окружить их, но достаточно сильны, чтобы отомстить за смерть товарища.
Однако они не стреляли. Кичкайлло уже поравнялся с нами и прошел бы дальше, если бы я не свистнул.
Он с трудом перевалил через ров и, напрягая последние силы, дотащился до меня.
— От, дохтур, знова маешь калику… — прошептал он, падая мне на руки.
Мы оттащили Кичкайлло в глубь леса, к бурелому, и тут, при свете фонарика, я осмотрел его. Лицо его было изуродовано, и весь он был зверски избит, но повреждений, которые угрожали бы жизни, я не нашел. Недели через две все будет в порядке.
Я с облегчением выпрямился, взглянул на товарищей. В их молчании ощущался гнев, требование возмездия.
— Товарищ командир, — начал Петрек, указывая дулом на лежащего рядом Кунца, голова которого была обмотана его же мундиром, — разрешите кончить… За Кичкайлло!
— А Дуды? — резко спросил я. — Дуды сожгут! Нет, ребята, слово надо сдержать. Но и за муки Кичкайлло расплатиться надо. Вот что: спустим-ка ему портки да выпишем расписку!
В мгновение ока штаны с Кунца были содраны, Павляк уселся ему на голову, а Станиш с Петреком на ноги.