Парень из Сальских степей
Шрифт:
— Слушай, ты, обер, — сказал я, беря в руки палку. — Какое самое меньшее наказание дают у вас в лагерях, когда секут на «козлах» перед строем?
— Фюнф унд цванциг! — простонал Кунц.
— Правильно. Вот двадцать пять горячих и получишь за нашего товарища.
И я честно влепил ему в зад двадцать пять ударов. Его слегка привели в чувство и выволокли на дорогу. Он шатался и спотыкался на каждом шагу, но едва я показал ему вдали темное пятно грузовика и толкнул вперед со словами «считаю до пяти и стреляю!», как Кунц, держа в руках штаны, помчался, словно раненый лось.
Ночь третья — светлая и страшная
Я
Кунц бесился. Кунц возвещал, что он уже опять в штанах, опять обершарфюрер и ведет победоносное сражение с партизанами: пусть слышат Дуды и Плуды, Гарвулька и Вулька, и даже гестапо в Ломже, пусть слышат все, как он, Кунц, наступает!
С нашей стороны раздался только один выстрел. Это самый младший, Юзек Кусаный, не выдержал и вопреки приказу выстрелил, когда какой-то расхрабрившийся «победитель» приблизился на соответствующее расстояние.
Кунц втащил труп в машину и, имея вещественное доказательство героического наступления, возвратился в свою ставку в Дудах. Он тут же посадил двадцать четыре человека из числа заложников, отпущенных утром, и взял шестерых новых вместо тех, кто предусмотрительно сбежал.
В ту ночь над Дудами до самого утра полыхало зарево. Горела усадьба Гжеляковой, которую сожгли дотла вместе со скотом в хлеву; горел дом священника, дом учительницы Станиш и дома других бежавших заложников.
Наш отряд пополнился шестью новыми товарищами. Пришли разоренные, преследуемые, объявленные вне закона люди: четверо крестьян, приходский священник и жена Станиша.
На следующий день Кунц погрузил захваченных на машины и уехал, развесив объявления: если в радиусе пятнадцати километров вокруг Дуд будет иметь место акт какого бы то ни было саботажа или террора, заложников расстреляют.
В этот же день вечером стало известно о смерти Гжеляковой.
Бежав из дому, она отнесла Вацуся в сторожку Павляка. Иська в это время еще не добралась до сторожки. Гжелякова прождала ее там весь день и отправилась в Гарвульку к своей прежней учительнице. Старушка жила у сына, управляющего фольварком.
— Может, Иська к ней побежала, — сказала она Павляку. — А если ее там нет, так я хоть с пани Люциной посоветуюсь, как мне теперь быть, где спрятаться.
В Гарвульке она наткнулась на полицейский патруль из поляков. Один из них узнал ее. «Это Гжелякова, — сказал он. — Кунц поехал к ней. Что она здесь делает?»
И они потащили ее в участок. При мысли, что сейчас снова придется встретиться с немцами, что начнется допрос похуже, чем тот, после которого еще не зажили уши, Гжелякова потеряла самообладание и бросилась бежать… Ее застрелили…
Мне показалось, ты что-то сказал? А, это у тебя просто губы дрогнули… Конечно. К чему тут слова? Когда кто-нибудь погибает за тебя или из-за тебя, это служит тебе и укором и каким-то завещанием. А тут погиб не только прекрасный человек: тут погибла мать.
Я принес ее детям сиротство и пепелище… Это угнетало не меньше, чем смерть Леньки.
— Расскажи что-нибудь веселое, о веснушчатом пареньке расскажи! — попросил Вацусь вечером, когда я укладывал его спать в кухне Павляка.
Слово — сильное, как смерть
Он был слишком мал,
Вацусь все медленнее посасывал свою «трубочку»: засыпая, он запихивал в рот большой палец, и, хотя ему было уже почти пять лет, мать не могла отучить его от этой привычки. Он продолжал бы слушать и смеяться, если б не глаза, так и закрывавшиеся под тяжестью сна. Иська лежала рядом, нахмурившись, заложив руки под голову.
— Скажи правду, где мама? — спросила она, когда Вацусь уснул. — Маме мясо приснилось. Она говорит: это всегда к беде.
— Мясо? Это действительно нехорошо… Но мясо-то какое было?
— Мясо было свежее. Из него кровь текла, текла…
— А, тогда дело другое! Тогда это хороший сон, Ися. Все заботы, все хлопоты вытекут и исчезнут… Так оно и есть. Мама от немцев убежала и спряталась на фольварке. Вам теперь на некоторое время придется расстаться. Немцы ищут женщину с двумя детьми: вместе-то вас тут же схватят, а на одну женщину внимания не обратят. Поэтому вы поедете со Станишем в Ломжу. Там живет сестра Кичкайлло с мужем. Ты сама знаешь: они хорошие люди, присылали нам подарки, одежду, разные вещи. Вам будет у них хорошо, ведь они детей любят, вот только судьба их детьми обидела. Ты пойдешь в городскую школу, познакомишься с большим городом, у тебя будут новые подружки, новые занятия, ну и обязанности, конечно. Ты должна за Вацусем смотреть, он ведь еще маленький. Тебе пока придется заменить ему родителей. Я, Ися, говорю «пока», потому что война кончится. Жди терпеливо год или два, покамест кончится война. И тогда я за вами приеду. Я вас никогда не оставлю. Посмотришь, Ися: будет еще для нас светить солнце! Ты ведь знаешь, я всегда держу слово. Вам будет очень, очень хорошо…
— А мама… будет с нами?
— Мама? Конечно… мама всегда с нами будет.
Когда все стало воспоминанием
Дернувшись из Ломжи, Станиш успокоил меня насчет детей.
— Они попали в хорошие руки, — сказал он. — Если даже с вами что-нибудь случится, их воспитают так, что они не почувствуют сиротства. А заложники из Дуд, как сообщила разведка, живы, их держат в ломжинской тюрьме.
Пока заложники живы, мы должны сидеть тихо. Перемещать же на чужую территорию отряд, в котором теперь двадцать пять человек, да еще сейчас, среди зимы, нет никакого смысла. Так или иначе надо ждать.
Я чувствовал себя уже ненужным, так как Станиш сам отлично справлялся с отрядом. Меня терзало бездействие, да и места здешние мне опостылели.
Кичкайлло поправился, и я решил:
— Пойдем в твои края. Там остались наши, воюют, наверное, с немцами. Мы еще там пригодимся.
И мы отправились.
На носу опять была зима, а мы снова превратились в бездомных. Знакомая доля — овины, дороги…
На этот раз вел я. Кичкайлло разыскивали. Правда, под другой фамилией, но его рост, лицо и речь слишком бросались в глаза и могли его выдать, у меня же документы были в порядке, язык я знал, так что я сам покупал продукты или просил ночлега, а Кичкайлло оставался в это время за забором.