Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Мильчина Вера Аркадьевна

Звери с точностию знают свое обеденное время; когда час этот приближается, они начинают беспокойно расхаживать; зевают, прыгают и кидают на зрителей алчные, сверкающие взоры…

Медведи помещены в глубоких ямах, обнесенных каменными стенами; посередине каждой ямы стоит высокий гладкий столб; в одной из таких ям живут братски три серых медведя. Парижане по целым часам забавляются медведями, которые в Ботаническом саду все называются Мартынами. <…>

Сад Ботанический богат особенно иностранными птицами всех видов и родов; именно чрезвычайно полно собрание хищных птиц, которые помещаются в таких великолепных и просторных клетках, что большая часть здешних студентов с завистью посматривает на их квартиры. Орлы, соколы, коршуны, ястребы, совы живут здесь так же роскошно. Здесь вы увидите и кондора, и так называемого золотого орла. Рядом с ними сидит уныло коршун ягнятник; он верно тоскует по родимым Альпам и тоску свою выражает отвратительным криком, похожим на ослиный рев.

Недалеко оттуда жилище недавно прибывшего из дальних стран Оранг-Утанга, к которому в течение нескольких месяцев весь

Париж каждый день сбегается. Обыкновенно в Ботаническом саду бывают одни ученые и жители окрестных улиц; но по временам появление какого-нибудь нового достопримечательного животного привлекает и жителей остальных частей города; например, кит и жираф наделали такой тревоги, что в саду была в полном смысле слова давка… Теперь то же производит Оранг-Утанг. Каждый желает видеть Жака; гризетка из улицы Сен-Дени, называющая Оранг-Утанга страшилищем, так же хочет удовлетворить своему любопытству, как и другие просвещенные люди, которые называют его Monsieur Jacques и отнюдь не сравнивают с обыкновенными глупыми обезьянами, а напротив, очень сомневаются, не настоящий ли это человек особливой породы, даже предполагают, будто он какой-то азиатский принц, проданный своими подданными, который потому только не говорит, что еще не привык к французскому языку. Впрочем, Жак малый очень благовоспитанный, нисколько не злой; он охотно играет с детьми своего надзирателя, особенно любит девочек и вместе с ними ест и пьет так же чинно, как и всякий модный человек. <…> В особой огородке помещаются два слона, тяжелые неповоротливые звери, которых солдаты, студенты и ребятишки кормят нантерскими пирожками».

Другой русский путешественник, Н.С. Всеволожский, уточняет некоторые практические детали, связанные с посещением Ботанического сада:

«Животных содержат просторно. Не опасные и не вредные человеку ходят почти по воле; им отгорожены пространные места в саду, где они пасутся или гуляют. <…> В Ботаническом саду три профессора преподают публичные лекции: один сравнительной анатомии, другой ботаники, третий химии; обыкновенно на эти места избираются самые ученые и уже прославившиеся люди и оттого аудитории их всегда наполнены слушателями. Для публики один раз в неделю открыт вход в кабинеты натуральной истории и сравнительной анатомии; а в сад, где можно видеть живых зверей, два раза. Иностранные путешественники, предъявляя при входе свои паспорты, могут входить во всякое время».

Что касается упомянутого в описании Ботанического сада жирафа (или, как иногда говорили в XІX веке, жирафы – поскольку во французском языке это слово женского рода), то его появление в Париже было настоящей сенсацией. Как выразились бы сейчас, эта жирафа стала «информационным поводом» для проведения многих светских мероприятий и изготовления многих модных изделий; на некоторое время она привлекла в Ботанический сад «весь Париж».

Маленькая жирафа-самка была послана вице-королем Египта Мехметом-Али в дар королю Карлу X, вступившему на престол в сентябре 1824 года. Мехмет-Али стремился наладить добрые отношения с королем Франции в надежде, что эта страна не станет мешать турецкому паше, союзнику египтян, подавлять восстание греков. Прежде генеральный консул Франции в Александрии Дроветти уже отправлял в дар зверинцу Королевского Ботанического сада экзотических животных (в частности, попугая и гиену). Однако эти животные не шли ни в какое сравнение с жирафой, которую французы XIX века еще никогда не видели живьем: с предыдущего появления жирафы в Европе, при дворе Лоренцо Медичи, прошло уже более трех столетий. По приказу Мехмета-Али охотники убили жирафу-мать в суданской пустыне, а двухмесячного жирафенка-самку поймали для отправки во Францию и выкармливали верблюжьим молоком. Путешествие жирафы на север длилось в общей сложности два с половиной года. Сначала ее везли на спине верблюда, потом на лодке по Нилу, потом на бригантине по Средиземному морю. В Марсель жирафа прибыла 23 октября 1826 года, но на берег сошла только 18 ноября, после положенного карантина.

Зиму жирафа провела в Марселе, где стала предметом оживленного внимания со стороны местных жителей; префект и его супруга устраивали «вечера с жирафой», на которые приглашали только избранную публику. Чуть позже африканскую гостью начали выводить на прогулки, и это вызвало настоящий ажиотаж среди горожан. Затем начался спор о способах доставки жирафы из Марселя в Париж – по суше или по воде. Наконец, был выбран первый вариант, и 20 мая 1827 года жирафа двинулась в путь – в сопровождении молочных коров (чьим молоком она теперь питалась), трех погонщиков, знаменитого естествоиспытателя Жоффруа Сент-Илера и конных жандармов, которые открывали и замыкали кортеж. Жирафа, чей рост к этому времени достиг 3 метров 70 сантиметров, была покрыта непромокаемой попоной, украшенной французским гербом. На дорогу до столицы у заморской гостьи и ее свиты ушел 41 день.

Иллюстрация к рассказу Ш. Нодье «Записки Жирафы из Ботанического сада». Худ. Гранвиль, 1842

30 июня 1827 года совершилось торжественное вступление жирафы в Париж, а 10 июля ее доставили из парижского Ботанического сада в оранжерею королевской резиденции Сен-Клу, где этот живой подарок египетского паши был наконец представлен Карлу X и всему королевскому семейству. Подарок королю очень понравился (однако, заметим в скобках, это никак не повлияло на внешнеполитическую позицию Франции: французские моряки в октябре того же года приняли участие в Наваринской битве, закончившейся полным поражением египетского флота).

В

тот же день жирафа возвратилась в Ботанический сад и очень скоро стала любимицей всего Парижа. В течение июля 1827 года возле ее вольеры побывало не менее 60 тысяч посетителей, а в течение второй половины 1827 года – около 600 тысяч. Жирафа стала героиней карикатур и песен, поэм и памфлетов; во Франции появились трактиры «У Жирафы» и ожерелья `a la girafe (сделанные по модели того амулета, который египетский паша повесил на шею жирафе перед ее отправкой в Европу). Модные цвета лета 1827 года получили названия: «цвет жирафьего брюха», «цвет влюбленной жирафы» и «цвет жирафы в изгнании»; появился способ завязывать мужские галстуки «на манер жирафы». Изображения жирафы украсили обои, посуду, мебель. Даже грипп, эпидемия которого обрушилась на Париж следующей зимой, получил название «жирафий грипп». На карикатурах того времени, распространяемых оппозицией, король Карл X изображался в виде жирафы в треуголке, рядом с погонщиком-монахом (намек на чрезмерный клерикализм короля). Англичанка леди Морган писала в книге «Франция в 1829 и 1830 годах» (1830), что «элегантная новизна наряда жирафы и нравственное превосходство, которое приписывают ей французские естествоиспытатели, уравняли жирафу со львом, и мы сочли необходимым познакомиться с нею, ибо в противном случае рисковали сами остаться никому не знакомыми».

О масштабах «жирафомании» можно судить по статье Петра Андреевича Вяземского «Поживки французских журналов в 1827 году»:

«Науки, искусства, промышленность, праздность, любопытство, корыстолюбие бросились к Жирафу и улаживали его в свою пользу. Журналы, академии, ресторации, театры, модные лавки праздновали его благоденственное прибытие, все по-своему и по обрядам, приличным каждому отделению. Литография спешила повторить изображение дорогого гостя, хотя и не отвечающего понятиям о природе изящного. <…> Красавицы на щегольских нарядах своих носили подобие безобразного жирафа; музыка повторяла печальные прощания жирафа с родиною. О публике праздношатающейся и говорить нечего. Все звания: роялисты и либералы, классики и романтики, все возрасты из всех этажей высоких парижских хором толпами сходились к нему на поклонение. Журналы подстрекали любопытство и тщеславие парижан, сообщая в ученых изысканиях исторические и биографические черты поколения жирафа вообще и приезжего жирафа в особенности. Они говорили, что Моисей, вероятно видевший жирафов в Египте, упоминает, первый из писателей известных, о сем творении страннообразном; что жираф, в первый раз посетивший Европу, был выписан Юлием Цезарем из Александрии и показан римлянам на играх цирка; что с 1486 года не было жирафа в Европе и что ныне тысячи парижан могли бы поспорить в учености с Плинием, Аристотелем и Бюффоном, которые описывали жирафа за глаза и неверно передали нам его приметы. Парижане слушали, дивились, гордились счастливою долею своею и – глазея в ботаническом саду на знаменитую иноплеменницу – забывали, смешавшись в общей радости, что они разделены на левую и правую сторону, что парижская национальная гвардия распущена по домам, что журналы политические являются с белыми пропусками [из-за цензурных запретов]; потирая руки, говорили они с восторгом, что прекрасная Франция – целый мир, а единственный Париж – столица вселенной».

Однако жирафомания продлилась недолго; она была столь же сильна, сколь и быстротечна. Спустя десять лет анонимный литератор в очерке «Париж в 1836 году» насмешливо констатировал:

«Почти в середине Ботанического сада вы можете увидеть живое свидетельство того, как скоро преходит слава. Бедный жираф! как теснились некогда вокруг него, как забыт, как уединенно расхаживает он теперь. Прежде дамы носили шляпки `a la girafe, одевались в материи `a la girafe, причесывались `a la girafe, короче – тогда весь Париж был `a la girafe, а теперь – сколько парижан, которые не знают даже, есть ли на свете жираф! Однако ж некоторые старички, хоть изредка, а посещают жирафа, впрочем, по причине эгоистической, желая знать, когда нужно надеть фланелевую фуфайку. Именно лекаря велели кутать жирафа в фланель во время неблагоприятной погоды, а потому для этих посетителей он служит некоторого рода термометром, все окрестные жители надевают фланелевые фуфайки в одно время с сироткою африканских степей. Я всегда истинно любовался на жирафа; он так высок, что коровы и буйволы, заключенные с ним в одной ограде, свободно проходят у него под животом. Недавно разнесся слух, что жираф очень нездоров, именно страдает тоскою по родине; но это совершенная неправда и выдумано злонамеренными людьми для уменьшения жирафова кредита; напротив, он сделался коренным французом, презрительно пожимает плечами, когда ему говорят о его варварской родине, не хочет и слышать об ней».

Эту точку зрения, впрочем, разделяли не все; в 1842 году Шарль Нодье сочинил для сборника «Частная и общественная жизнь животных» рассказ «Записки Жирафы из Ботанического сада. Письмо к возлюбленному в пустыню», в котором, напротив, заставил Жирафу горько сожалеть о родных песках и возмущаться безрадостным краем, где триста сорок дней в году идет дождь и по всем дорогам текут отвратительные потоки грязи, наглые же аборигены смеют именовать этот край «прекрасной Францией»… Нодье использует Жирафу для сатирического «остранения» при изображении парижской жизни; его Жирафа, например, приняла главный обезьянник за палату депутатов – да и как было не ошибиться, если увидела она вот что: «Люди, представшие моему взору, бросались вперед, подпрыгивали вверх, соединялись во множество мелких группок, скалили зубы, прерывали противников угрожающими криками и жестами или пугали их отвратительными гримасами. Большинство, казалось, желало только одного – как можно скорее возвыситься над своими собратьями, причем иные не гнушались ради этого ловко взбираться на плечи соседей».