Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь
Шрифт:
Длинные трубы паровых машин наполняют и Париж дымом каменного угля, который прежде называли отличительною принадлежностью лондонской атмосферы; в каминах истинных парижских щеголей должен также гореть только один каменный уголь».
Англо-французские контакты, таким образом, все время углублялись и расширялись; тем не менее к английскому театру, например, парижане привыкли далеко не сразу. Английские актеры в эпоху Реставрации гастролировали в Париже дважды: в 1822 и в 1827 годах. Так вот, гастроли эти протекали в совершенно разной обстановке. Приезд английских актеров в Париж летом 1822 года показал, что к восприятию чужого искусства парижане еще не готовы.
Англичане выступали в театре «У ворот Сен-Мартен» со спектаклем «Отелло». Интерес к гастролям был громадный. На первом представлении, 31 июля, все ложи были оплачены заранее, а в час открытия касс, несмотря на сильный дождь, театр окружила толпа желающих купить билеты; за порядком
Но затем наступило время играть вторую пьесу – комическую оперу «Свидание», переведенную на английский язык с французского. Английские актеры в этой пьесе желали быть «как можно ближе к природе», а французам такое поведение на сцене показалось «просто подлым». В довершение всего английская актриса, игравшая субретку, после хорошо спетой арии удостоилась аплодисментов – и поклонилась, что во Франции было не принято; тут же снова начались смешки и шиканья, на сцену полетели разные предметы, и кусок сахара попал актрисе в голову.
Скандалом закончился и следующий вечер, хотя цену за билеты увеличили вдвое (чтобы сделать их недоступными для буйных простолюдинов), а в коридорах театра поставили жандармов. На сей раз англичане давали «Школу злословия» Шеридана и одноактную комедию «Интрига, или Дорога в Бат». Актеры снова начали играть под крики и свист, на сцену полетели тухлые яйца и даже камни; одна из актрис лишилась чувств, и занавес пришлось опустить. На вопрос директора театра, нужно ли продолжать спектакль, зрители дружно закричали «нет!», но согласились посмотреть другую, французскую пьесу. Однако выяснилось, что для изменения репертуара необходимо разрешение префекта полиции; в ожидании его ответа разъяренные парижане начали бросать на сцену камни и стулья. Префект менять репертуар не разрешил и предписал жандармам в случае неповиновения применить силу, что и было исполнено. Таким образом, в 1822 году попытка приобщить парижан к английскому театральному искусству закончилась полным фиаско.
Но прошло пять лет, и новые гастроли английской труппы в театре «Одеон» были встречены парижанами совершенно иначе. По свидетельству литератора Э. Делеклюза, зал этого театра был забит до отказа «целой толпой иностранцев всех классов общества, массой литераторов, как классического, так и романтического направления, и множеством актеров всех французских театров». Англичане играли «Гамлета» и «Ромео и Джульетту» Шекспира. Степень правдивости их игры поразила французскую публику, воспитанную на гораздо более отвлеченных классицистических трагедиях; некоторым скептикам казалось даже, что подобная достоверность чрезмерна и едва ли не уродлива. Однако французские литераторы нового, романтического поколения (такие, как Виктор Гюго и Александр Дюма) жадно впитывали британский опыт.
А в ноябре 1832 года английская актриса Гарриет Смитсон (вскоре ставшая женой французского композитора Гектора Берлиоза) получила для своей труппы разрешение представлять английские пьесы на сцене Итальянской оперы. Таким образом, вкусы парижан за десять лет кардинально изменились.
Обилие иностранцев в Париже раздражало французских аристократов. Они, в частности, порицали Луи-Филиппа за то, что среди разношерстной публики, которой он открыл доступ в свой дворец, изобилуют чужеземцы. Аристократы-патриоты обвиняли соотечественников в «низкопоклонстве», заискивании перед чужеземными «шарлатанами». Так, один из авторов коллективного сборника «Париж, или Книга ста и одного автора», граф Ж.-А. де Моссьон, неодобрительно писал в 1833 году о «парижских шутниках», которые с распростертыми объятиями встречают любого врача и ученого, живописца и музыканта, чья фамилия кончается на -ефф или -офф, на -i или -th. Эти французы, утверждал граф, принимают каждого иностранца так гостеприимно, что никому не ведомый бедняк, явившийся в Париж в дилижансе, уезжает назад в почтовой карете, запряженной четверней, либо разъезжает по столице Франции в карете своих французских благодетелей.
Впрочем, большинство французов не только смирялось с обилием иностранцев в Париже, но и подыскивало для него теоретические обоснования. Например, другой автор того же сборника, Амори Дюваль,
Однако стоило политической ситуации измениться, и реваншистские чувства начинали брать верх в душах парижан над космополитической терпимостью. Это наглядно показали события лета 1840 года, когда, как уже говорилось в главе десятой, четыре европейские державы (Англия, Австрия, Пруссия и Россия) подписали в Лондоне конвенцию по восточному вопросу без участия французов, и Франция была фактически подвергнута остракизму. Следствием этого стал настоящий взрыв патриотических чувств и националистической риторики во французской прессе. Газеты и журналы, включая такие респектабельные издания, как «Журналь де Деба» и «Ревю де Дё Монд», призывали Францию к войне и предсказывали своему отечеству блистательные победы. А ведь «Ревю де Дё Монд» изначально задумывался как журнал космополитический, о чем свидетельствует и само его название (в переводе – «Обозрение двух миров»). Тогдашний председатель кабинета министров Адольф Тьер хотел доказать всему миру, что Франция не боится войны, а наследник престола герцог Орлеанский охотно толковал о необходимости пересмотреть Венские соглашения 1815 года и вернуть Франции то, что было у нее отнято после поражения Наполеона. Декларируемая любовь к Франции легко перерастала в ненависть к державам, победившим Наполеона при Ватерлоо. Показателен состоявшийся в 1841 году обмен весьма воинственными стихотворными репликами между немецким поэтом Николаусом Беккером и французским поэтом Альфредом де Мюссе; спор шел о том, какой из стран должен принадлежать Рейн. Житель Кельна утверждал: «Немецкий вольный Рейн / Французы не получат…», а парижанин в ответ напоминал: «Ваш вольный Рейн не раз / Бывал уже французским…» Не следует думать, что в это время националистические декларации были уделом только публицистов и политиков: парижские простолюдины также не остались в стороне. На улице разъяренная толпа атаковала карету английского посла с криками «Долой англичан!»; в театрах публика требовала исполнения «Марсельезы» – песни, с которой французские республиканцы полвека назад отражали наступление европейских оккупантов.
Таким образом, отношение парижан к иностранцам порой бывало более чем критическим. Однако рано или поздно они всегда вспоминали, что иностранцы – как богатые туристы, так и работящие ремесленники – приносят больше пользы, чем вреда. При Июльской монархии число иностранцев, которые проживали в Париже и в его ближайших пригородах постоянно, неуклонно росло: в 1831 году их было 39 000 человек (около 5 % всех парижан), а в 1846 году эта цифра выросла до 159 000 (около 15 %); таким образом, за время правления Луи-Филиппа оно увеличилось в четыре раза.
Очеркисты 1840-х годов рассказывают об обилии иностранцев в Париже с иронией, однако ясно, что они уже полностью свыклись с таким положением дел. Во вступлении к коллективному сборнику 1844 года «Иностранцы в Париже» Луи Денуайе предупреждает: «Труднее всего встретить в Париже не кого иного, как парижанина. <…> Конечно, невозможно отрицать, что, поискав хорошенько, вы обнаружите в Париже нескольких парижан, но это будет вам стоить немалого труда. Оглядитесь вокруг, мысленно пробегите глазами перечень ваших знакомых, постарайтесь вспомнить, откуда они родом: вы обнаружите среди них провинциалов, англичан, русских, американцев, бельгийцев, швейцарцев, немцев, хорватов, возможно, даже венгерских головорезов, что же до парижан, то на полсотни иностранцев придется в лучшем случае один-единственный коренной житель нашей столицы». Очеркист напоминает также, что кроме «натуральных» иностранцев в Париже имеется множество иностранцев «поддельных» – французов, нарочно облачившихся в экзотический костюм: «К вашим услугам лжебедуины, которые продадут вам финики; лжетурки, которые отравят вам воздух свечками из сераля; лжекитайцы – их, впрочем, немного, – которые снабдят вас императорским чаем; лжеангличане, которые в атмосфере величайшей секретности нарядят вас в ливерпульский хлопок; лжебельгийцы, которые тайком привезут вам гаванские сигары и превосходный мартиникский табак; лжеполяки, лжеитальянцы, лжеиспанцы, которые ничего вам не привезут, но зато, очень вероятно, что-нибудь у вас увезут, уведут или унесут».
Автор вступительного очерка, похоже, даже немного ревнует к быстрым успехам иностранцев во французской столице: «В Париже иностранное происхождение – самый надежный источник известности и богатства. Чего местный житель не сможет достичь с помощью таланта, терпения, труда и добродетели, того пришелец добьется шутя, не ударив палец о палец». Однако в конечном счете он оценивает влияние иностранцев положительно: «В Париже происходит трение народов друг об друга, которое не только не истощает их, но, напротив, играет для них ту же роль, какую гимнастика играет для тела, а учение – для ума, а именно придает силу».