Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски

Другов Александр

А в том, что полиция скоро будет здесь, остается все меньше сомнений. Я шагаю к магазину, на ходу прикидывая, что за посетитель мог с утра пораньше навестить мсье Габриэля. Выводы получаются самые мрачные.

На стук в дверь с толстым волнистым стеклом и ажурной кованой решеткой никто не откликается. Тишина в магазине кажется все более зловещей, хотя, правду сказать, через такую дверь я не услышал бы и шума веселой вечеринки с дракой и битьем посуды. Сквозь стекло заставленной какими-то куклами и граммофонами витрины почти ничего не видно. Вздохнув, нажимаю ручку. В ответ замок мягко щелкает и дверь неслышно отворяется.

Теперь, когда путь открыт, мне больше всего хочется повернуться

и уйти. Это было бы благоразумней со всех точек зрения. Но через плечо замечаю переполненный любопытством взгляд консьержки. Не в моих правилах отступать под взглядом женских глаз. Тем более что она может очень скоро донесли на меня в полицию. Ну ладно, с богом. Посылаю консьержке несколько натянутую улыбку и вхожу в дом.

Пустой и темный торговый зал, короткий коридор, закрытая дверь в небольшой кабинет. Не раздумывая, достаю платок, оборачиваю им ручку и открываю дверь. В кабинете на полу, неудобно скрючившись и уставив взгляд под низкий резной стол, лежит мсье Габриэль.

* * *

Дружба с нашим агентом Лораном стала для Габриэля фатальной. Кровь на голове старика уже стала подсыхать, и сквозь слипшиеся редкие седые волосы почти не видно места, где он ударился об угол стола. Хозяев этого магазина смерть настигает неожиданно и оставляет массу вопросов.

Вопрос первый: если гость провел у Габриэля в магазине не меньше часа, тот наверняка угощал его чаем или кофе. Да, правильно, кофейник еще теплый. Но чашек на столе нет. Кто их вымыл и убрал в буфет? Сам Габриэль? Нет, не Габриэль, а тот, кто сдвинул кресло. И сдвинул уже после смерти старика. Оно стоит так, что Габриэль никак не мог упасть в узкое пространство, ограниченное низким столиком, креслом и диваном.

Мне надо убираться отсюда как можно скорее, но я стою над бедным Габриэлем. Непривычное чувство жалости не мешает мне со злобной мстительностью просчитывать дальнейшие шаги. Мои коллеги далеко не ангелы, и никому из мало-мальски понимающих нашу профессию людей не пришло бы в голову даже ставить так вопрос. Более того, людям нашего рода занятий то и дело приходится наносить вред другим. Кто-то из нас правильно понимает цели, во имя которых это делается, кто-то нет. Но убивать стариков — не наша профессия, и я отказываюсь понимать тех, кто занимается подобным. А в этом деле уничтожены уже двое вставших на пути неизвестно кого. Сначала Турчин, теперь Габриель. О попытке, сделанной в Москве в отношении меня говорить не будем. Кроме того, я не такой уж и старый и беззащитный. Короче говоря, происходящее начинает задевать меня лично.

Хотя бы тем, что разрушает жалкие остатки моих представлений о справедливом устройстве мира.

Пока мир несовершенен и существуют разведки, шпионам следует помнить о полученных заданиях. Окинув комнату взглядом, чертыхаюсь сквозь зубы. Увешанная фотографиями стена. Письменный стол, низенький резной столик, настенный буфет, бюро светлого дерева с массой ящичков и еще картотечный шкаф. Искать здесь что-либо, а конкретно бумаги Лорана, чистейшее безумие. Для очистки совести заглядываю в стол и бюро. Фотографии картин и бронзовых фигур, каталоги, конверты. Чтобы просмотреть все это… Еще какие-то фото. Здесь наверняка не один раз копались до меня. Если что и было, то исчезло.

Фотографии на стене. В них есть что-то нелогичное. Что? Политики, актеры, неизвестные мне лица. Дарственные надписи на представительских фото, которые дают мгновенное представление об уровне связей хозяина кабинета. Лоран с Завадской. Это единственное личное фото. Почему оно здесь? Тонкая рамка и широкое паспарту, окаймляющее изображение. Лоран и Завадская стоят у портрета, с которого улыбается прелестная молодая женщина. Типичный, чистейший Грез. Это

они, наверное, на аукционе. Скорее всего…

Чистейший Грез! Зачем Лоран говорил это Турчину? Просто так? Не может быть. Снимаю фотографию со стены — сзади она, как обычно, закрыта куском сероватого картона, который удерживают тонкие вороненые шпильки. Аккуратно раскрепив картон, вынимаю его вместе с фотографией. И понимаю, что не ошибся. Широкое паспарту закрывало большие поля фото. Слева от Лорана и Завадской — ничего существенного, чья-то спина, половина лица с некрасиво вытаращенным глазом, подрамник с картиной и рука бронзовей фигуры. А справа на заднем плане в три четверти — среднего роста седой господин с очень темными глазами, за мгновение до щелчка затвора поднявший взгляд в объектив.

Надпись синими чернилами на обороте фото сообщает, что господина зовут Ф.Ковальски. Мне это имя ничего не говорит. Безжалостно сложив фото пополам, так что пострадали Лоран и Завадская и остался нетронутым человек с польской фамилией Ковальски, убираю его в карман. Вытираю носовым платком и убираю распотрошенную рамку в ящик стола. Затем выхожу из кабинета и стремительно иду к выходу.

Выскочив на улицу, торопливо бегу к консьержке, которая по-прежнему ждет у окна. Удивительно терпеливая женщина, видимо, ее жизнь не слишком богата событиями. Хотелось бы надеяться, что у нее и с памятью все в порядке. Задыхаясь от волнения и держась за сердце, достаточно раздельно говорю:

— Скорее, вызовите скорую помощь. Там несчастье с мсье Габриэлем. По-моему, он умер. Ударился головой. Я пытался помочь, но ничего не смог сделать. Скоро они могут приехать? У нас, в Америке, скорая помощь приезжает через несколько минут.

И после того как перепуганная консьержка сделала несколько всполошенных кругов по своей узкой комнатке и метнулась к телефону, я быстрым шагом иду в сторону метро.

* * *

Последние события привели меня в состояние напряженного ожидания неприятностей. Теперь, каждый раз выходя на улицу, ощущаю легкую дрожь. И дверь в номере на ночь запираю тщательней обычного. Интересно, если мне так нехорошо, то какие же ощущения испытывают нелегалы? Чтобы не сойти с ума при такой работе, нужно иметь либо притупленное чувство опасности, либо заранее, на годы вперед смириться с самым худшим. Теоретически, конечно, еще можно допустить наличие людей со стальными нервами. Но в своем нынешнем состоянии я в такое категорически не могу поверить.

Сидящий рядом со мной в машине Горелов, наоборот, мрачно-спокоен. Мимо нас проходят трое жандармов в камуфлированных комбинезонах, беретах и с автоматами на плече. Горелов неожиданно хмыкает.

— Вон видишь, жандармы пошли? Недавно после взрывов в метро в Париж ввели ешс и части иностранного легиона.

— Наемников?

— Именно. Среди них немало русских. В основном офицеры и прапорщики, которые прошли Афганистан и Чечню. Очень скоро в парижских газетах появились статьи о том, что патрули иностранного легиона нарушают права человека. Дело в том, что наши ребята не особенно обременяли себя процессуальными деталями. В переходах и на станциях метро они мгновенно укладывали подозрительных пассажиров липом вниз и обыскивали. В первую же неделю они конфисковали массу наркотиков и оружия. По поскольку большинство из тех, кто попал в руки русских легионеров, были арабы и негры, журналисты стали писать о нарушении прав национальных меньшинств. И в общем-то справедливо, хотя парижане немало терпят от грабежей в метро, особенно в длинных подземных переходах. Поэтому многие из них молчаливо одобряли жесткие манеры легионеров. Но так или иначе, очень скоро иностранный легион вывели из Парижа, и остались только патрули жандармерии и армии.