Парниша, открой дверь !

Забирко Виталий Сергеевич

Я чуть не бросился бегом через кусты в первый попавшийся магазин, но вовремя взял себя в руки. Нельзя повторять свой первый визит сюда, когда я в гастрономе попытался расплатиться за колбасу российской тысячерублевкой. Еле ушел - квартала два за мной чесал мент в синей шинели и верещал свистком, как недорезанный.

Трясущимися от нетерпения руками я перебрал все мелкие купюры, которые достались от хмыря. Эсэсэсэровских набралось шестьсот тридцать две. Для того и требовал их с хмыря, в светлой своей надежде. Живем,

парниша!

И вот только тогда я и рванул в город.

Ребята, вы видели витрину гастронома шестьдесят первого года? Унылая, безвкусно оформленная, пыльная... Да? Да! Но в ней стояли двухметровые пирамиды банок сгущенного молока!

А в гастрономе пусто. Я имею в виду людей. Раз, два и - пшик! Зато на прилавках, на витринах за прилавками... Глаза разбегаются.

Стал я в очередь в колбасный отдел. Вторым. Бабка впереди.

– Сто пятьдесят одесской мне, - просит бабка.

Продавщица режет, взвешивает.

– Сто семьдесят, - говорит продавщица.

– Много, дочка, - возражает старуха.

Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.

– Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, - привередничает старуха.
– Вот от этого. Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.

– И семьдесят масла.

– Какого: вологодского, шоколадного?
– переспрашивает продавщица.

– Вологодского.

Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!

Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.

– На, бабуля, - сунул ей червонец, - и катись отсюда. Очередь не задерживай!

Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.

В общем, потух я, вспомнив мента, который за мной чесал в прошлое посещение социалистического рая, и убрал свою десятку. А продавщица стала перевешивать, весы регулировать, да бумагу для равновеса перекладывать.

И права ведь бабка оказалась! Обманула таки ее продавщица. На копейку, стерва!

Забрала бабка копейку и, негодуя на весь магазин, пошла писать в книгу жалоб. Продавщица вся красная, в слезах, бросилась за ней, уговаривать ее, да где там!

Я чуть не взвился - а кто меня обслуживать будет?
– как за прилавок становится другая продавщица и спрашивает:

– Что вам?

Перевожу дух и говорю так это вежливенько:

– Пять - московской летней и две - охотничьих, сосисок.

– Пять чего?
– переспрашивает она, и глаза ее округляются.
–

Килограммов?

– Нет, - отвечаю, - палок. А сосисок - две связки. Тут продавщица роняет нож.

– Вы серьезно?!
– с каким-то непонятным страхом спрашивает она.

"Уж не по талонам ли здесь?" - мелькает мысль, но я ее отгоняю.

– Куда уж...
– нагло бурчу я и взгромождаю на прилавок, рюкзак. Чувствую, как внимание продавцов других отделов переключается с бабки на меня.

Дрожащими руками продавщица начинает обрезать с палок колбасы веревки и хвосты.

– Да не дергайся, - успокаиваю ее, - вешай так.

– Не положено, - заикается она и с опаской поглядывает на меня. Читаю в ее глазах, что я либо из народного контроля, либо из желтого дома. По моему виду скорее последнее.

– Дедуля, - окликает меня смешливая продавщица из молочного отдела, - а зубки есть? Колбаска-то выдержанная, каменная. Помягче бы взял.

– А какая варенка есть?
– спрашиваю.

– Вареная?
– переспрашивает моя продавщица из колбасного.
– Отдельная, любительская, маточная, докторская...

– Хорошо. Взвесишь один. Докторской.

– Килограмм?

– Батон.

Продавщица тянется за варенкой, в надежде, что сумасшедший забыл о копченой колбасе, но я ее останавливаю.

– После того, - говорю, - как отпустишь то, что я заказал.

В общем, взвесила она мне все. Продавцы из соседних отделов поперевешивались через прилавки, глядят на меня во все глаза, перешушукиваются.

– А окорок, - спрашиваю, - сырокопченый?

– Сырокопченый.

– Взвесь.

– Весь?
– кажется начинает меня понимать продавщица.

– Весь.

В соседних отделах стали прыскать в кулаки. "Ничо-ничо, - думаю себе, погляжу на вас через сорок лет, как вы засмеетесь". Особенно та, смешливая, из молочного отдела. Уж больно она на бабку, торговавшую сегодня на рынке петуховской мутней, похожа.

Разновесов у продавщицы не хватало, и она сбегала к мяснику.

В общем, набил я в рюкзак килограммов тридцать. Аж на восемьдесят шесть рублей двадцать одну копейку. Бросил девять червонцев и пошел к молочному отделу.

– А сдачу?!
– чуть не взвилась продавщица.

Хотел сказать: "Тебе на чай", - но, увидел ее лицо, понял - в морду швырнет. Пришлось вернуться и забрать все до копейки.

– Сыру, - сказал я в молочном.
– Швейцарского.

– Круг?
– хихикает продавщица.

– Круг.

Пришлось и этой сбегать к мяснику.

Купил еще здесь по пять банок сгущенки: просто сгущенки, сгущенки с квфе и сгущенки с какао. Подумал и приобрел, поллитровую банку сметаны. Хотел тут же выпить, но она, зараза, застыла в банке так, что пальцем еле провернул. Во, гады, жили! И чего им не хватало?