Парниша, открой дверь !

Забирко Виталий Сергеевич

В винном глаза разбежались, но я их собрал вместе и взял три батла "Столичной". По три ноль семь. Взял бы еще винишка марочного, но в рюкзаке уже места не было. Впрочем, проходя мимо кондитерского, вспомнил о клапане и карманах рюкзака и заполнил их развесным шоколадом. Дорогим, зараза! По шесть шестьдесят за кэгэ.

Провожаемый глазами всего коллектива магазина, борющегося за звание ударника социалистического труда, я вышел из гастронома, сел на ступеньки и умял полбуханки ситного, выменянного у меня на рынке за зажигалку, банку сметаны за восемьдесят

четыре копейки и полбатона докторской. Не знаю, то ли пиво хмыреныша вышибло из меня все калории синтет-пищи, то ли изобретатель наврал, но колбаса пошла за милую душу. Вообще-то хотелось копченки, но я здраво рассудил, что вначале нужно сожрать то, что может испортится. Умял бы еще, да под "Столичную", которую чуть было не распечатал, но тут увидел чапающего по улице мента и быстро ретировался.

В соседний универмаг.

Вот уж где я разгулялся! Купил себе майку, трусы (пять лет не одевал ни того, ни другого), десять пар носков (сколько можно на босу ногу ходить), две байковые рубахи, костюм в полоску, туфли на микропоре, габардиновый плащ, клетчатое кашне и, в довершение всего, шляпу. И все это удовольствие за сто шестьдесят три рэ ноль семь коп.

Переоделся в примерочной, глянул на себя в зеркало и выпал в осадок. Борода нечесана, лохматая, на голове копна замусоленных волос - не зря меня здесь все дедом кличут.

Одним словом, поплелся я после универмага в парикмахерскую. Всего пару часов здесь, а достал меня вид людей, таких опрятных, ухоженных. Захотелось и мне быть похожим на них.

Зашел я в салон, грохнул рюкзак на пол рядом с креслом, сел. Подходит парикмахер и, вытаращив глаза, смотрит на меня.

– Что делать будем?
– спрашивает.

– Педикюр, - ехидничаю.

У него и челюсть отпала. Не знает, что это. Едрена феня, никакой цивилизации!

– А что можешь предложить?
– спрашиваю.

– Постричь, побрить, подеколонить... Жалко мне бороду стало, но вспомнил хмырей и решился.

– И то, и другое, и третье.

– Стричься как будем: бокс, полубокс, полька?

– А это как?

Парикмахер опять глаза выпучил.

– Под бокс - это, как я, - говорит. Глянул на него. От макушки до лба латка волос коротким ежиком, а все остальное - под нулевку.

– А полубокс - это только на макушку, или на лбу?
– спрашиваю.

Парикмахер совсем чумеет.

– Это, - говорит, - как вашего соседа.

Смотрю, рядом клиента стригут. Под нулевку идет лишь у шеи, над ушами и виски. В общем, как под горшок, только покороче. Черт ее поймет, эту моду! Для меня всегда половина была в два раза меньше целого, а тут наоборот.

– Давай, как соседа, - говорю.

Взял он ножницы, резанул пару раз, и тут же их уронил.

– Это что?
– спрашивает со страхом. 426

Гляжу, а из моих волос перхоть зеленая сыпется.

– А дерматит, - спокойно так отвечаю.
– Не боись, не заразный. На нервной почве.

– Может, вы бы сначала домой сходили, да голову помыли?
– предлагает

он шепотом.

– А в тайге мой дом, - леплю ему лепуху, - экспедиция называется. Утром оттуда, а вечером опять туда.

И так это культурненько сую ему в карман халата червонец. Покраснел он, что рак вареный, и глазками по салону забегал - не видел ли кто? Что мой Старикашка - стеснительный такой брадобрей попался. Но от червонца не отказался. Во, когда она гниль наша перестроечная начиналась!

Короче, постриг он меня, побрил, даже перхоть полотенцем обмахнул, но после руки брезгливо вымыл. Затем взбрызнул меня "шипром" и вручил квитанцию. Стрижка - тридцать две коп, бритье - десять, одеколон - десять. Смехота, да и только! Были же цены, ядрёна вошь!

Покрасовался я на себя в зеркале, враз помолодевшего - теперь никто дедом не назовет, - взвалил на плечи рюкзак и дошел.

Иду я по улице, по сторонам гляжу. На дома, на прохожих. Чистенько все вокруг, дома такие аккуратненькие, люди все опрятные, приветливые, со светлыми лицами. И нет в них того привычного для меня опасливого ожидания в глазах, что вот-вот из-за угла в них из автомата пальнут. И стало мне так непривычно, муторно, что волком выть захотелось. И выпить - ну просто до упора.

Но в скверике не отважился. Как постригся, так словно во мне что-то перевернулось, стеснительность какая-то несвойственная появилась.

Зашел я в столовую, взял солянку, бефстроганов с пюре, два компота. Прав студент оказался, лишь на копейку превысил его медяки. Но это, понятно, за счет второго компота. Сел за стол. За столом парень сидит, молочную вермишель наворачивает. Видно, тоже студент: На столе в вазочке цветочки, салфетки в стаканчике.

Посмотрел я на все на это, горько вздохнул и стакан компота одним махом опорожнил. Затем достал батл "Столицы" и парню предлагаю:

– Будешь?

Он аж подпрыгнул.

– Что вы, что вы, нет, - залепетал.
– У меня свидание сегодня...

– Тогда извини, - говорю, - а мне надо.

Сбиваю сургуч белый с горлышка, откупориваю бутылку и наливаю стакан. Сам не знаю, как у меня "извини" вырвалось. Вроде и не существовало для меня этого слова.

Студентик быстро дохлебал свой супчик молочный и исчез. Тоже мне, ухажер! Я в его годы только под хмельком к девкам и бегал - в наше время девки трезвых не привечали. Трезвый - значит, больной. И что у них за воспитание здесь? А еще, говорят, "оттепель"...

Хрипнул я стаканяру и закашлялся. Не привык я к стакану. Последние годы и в глаза стаканов не видел, даже воду из бутылки пью. А тут, вишь ли, с комфортом захотелось!

Поболтал ложкой солянку, подивился, что в ней и мясо есть, и маслины (в столовой-то), но есть не стал, хотя горячего года три не видел. Глаза бы ели, да и желудок мой безразмерный все бы принял, но вот душа не позволила. Гадко на душе почему-то стало, и больно - до крику. И почему это мне вот так вот, как этому студентику с его молочным супиком, жить не довелось?