Пароль — Родина
Шрифт:
— Все сделаем — и дорогу дотянем, и дома построим, и парк новый разобьем. Но для всего этого, для нашего будущего нужно научиться воевать. Чтобы никакой анархии, никакого самовольства в нашем отряде не было. Получил приказ — выполняй точно, без отклонений, в срок. И днем и ночью каждый из нас обязан помнить, что мы даже не на переднем крае войны находимся, а впереди переднего края.
И так велики были обаяние и авторитет этого человека, что слова его получили полное, единодушное одобрение всех, кто находился сейчас в партизанской
Когда Гурьянов выходил из землянки, было совсем темно. Невдалеке виднелась фигура часового. Часовому было холодно, он постукивал о землю сапогами, то и дело принимался ходить вокруг деревьев, тер ладонями стынувшее лицо.
Морозная ноябрьская ночь сковала землю. Свежел ветер. На далекий желтый круг луны набегала быстрая стайка облаков.
Через два часа Михаил Гурьянов с небольшой группой партизан отправлялся на очередное боевое задание. Предстояло заминировать с двух противоположных сторон участок дороги, по которой, как было установлено разведкой, по ночам двигалась вражеская артиллерия.
— Мы им устроим «встречные перевозки», — шутливо говорил Гурьянов, прощаясь с Карасевым и Лебедевым. — Справа — взрыв, слева — тоже взрыв. А пока середку проверят, образуется плотная пробка. Пусть только наши летчики не зевают.
И он пошел вперед, высокий, крепкий, широкоплечий, твердо ступая по припорошенной снегом земле.
…На следующий день новое событие подняло на ноги всех партизан. Сначала было много тревоги и томительного ожидания боя, а потом, когда опасность миновала, всех словно прорвало: люди возбужденно смеялись, весело шутили и дружно подтрунивали над партизанским поваром Пинаевым.
А произошло вот что.
Под вечер, когда холодные сумеречные тени стали окутывать лес, Иван Гаврилович Пинаев собрался идти на свою кухню, которая размещалась примерно в километре от партизанских землянок. На кольях, вбитых в землю, висел объемистый котел, здесь же лежали заготовленные кучки дров и веток на растопку, хранилась кухонная утварь.
Иван Пинаев, старый солдат царской армии, георгиевский кавалер, последние годы специализировался в райпотребсоюзе «по снабженческой части». В партизанский отряд его сначала брать не хотели, и он всерьез обиделся.
— Старый конь борозды не портит, — доказывал Пинаев. — В ином разе бывалый больше молодого пригодится. Я как-никак старый вояка. И стрелять могу, и кашу сварить сумею.
— Что же ты молчал? — оживился Гурьянов, когда Пинаев упомянул про кашу. — Значит, кашеварить умеешь?
— Не повар я, скажем прямо, но в солдатской кормежке кое-что смыслю.
— Слушай, дед, партизанским шеф-поваром хочешь быть?
— Могу и поваром, даже без шефа, — согласился Иван Гаврилович. — Были бы продукты… Только от винтовки меня не отставляйте.
— Винтовку дадим, но твое главное оружие — черпак.
— По рукам!
Так Пинаев стал партизанским поваром.
В отряд он пришел в поношенных серых валенках и с небольшим узелком — белье, чашка, ложка. А под мышкой держал новые яловые сапоги, которые давно хранил для праздничных дней. Эти сапоги были его гордостью и слабостью. Он любил похвастаться добротной обновой, в свободную минуту натягивал сапоги на ноги и любовался ими как высоким произведением сапожного мастерства. И буквально никогда с ними не расставался: укладываясь спать, клал под голову, уходя из кухни, уносил с собой.
— Жадный ты, дед, что ли? — как-то сказал ему Гурьянов. — Или боишься, что у тебя украдут твое добро? Зачем с сапогами носишься, как черт с писаной торбой?
— Э-э, «Гурьяныч», — хитро сощурился Пинаев. — Не жадюга я и не из боязливых. Человек я хозяйственный, значит, и обувка всегда должна быть при мне. Развезет, к примеру, непогода, я валенки долой и сапоги на ноги… Да что вам мои сапоги дались! — вскипел он. — Все только ими и попрекают, будто другого интересу нет.
Так и не расставался Пинаев со своими яловыми сапогами.
И в этот день также, уходя на кухню, прихватил в одну руку мешочек с крупой, а в другую — сапоги. У Гаврилыча было хорошее настроение, и он решил угостить партизан гурьевской кашей с изюмом. Сам Пинаев был большой любитель этого деликатеса и не сомневался, что партизаны похвалят его кулинарное искусство.
Но — увы! — угощение гурьевской кашей не состоялось. Мимо кухни, перескакивая через поваленные деревья, промчался дозорный и бросился к штабной землянке.
— Немцы! — выпалил он, глотая воздух. — В лес идут.
Карасев выскочил из землянки и прислушался. Уже явственно доносился гул моторов, громыхнул выстрел, послышались голоса.
Второй дозорный, прибежавший следом за первым, доложил, что на опушке леса остановились две танкетки, а фашистская пехота, примерно человек 50, рассыпавшись, движется по направлению к землянкам. Знали ли гитлеровцы, что именно в этом месте базируются партизаны, или прочесывали лес на всякий случай, определить было трудно. По боевой тревоге все залегли за деревьями и приготовились к бою.
Однако в бой вступать не пришлось. Гитлеровцы дошли только до кухни Пинаева и, побыв там некоторое время, повернули обратно. Очевидно, все хозяйство партизанского повара они приняли за случайную стоянку, а глубже в лес идти не решились. Солдаты потоптались вокруг погашенного Пинаевым костра, разбросали кухонную утварь, постреляли на всякий случай из автоматов в лесную гущину, а котел с гурьевской кашей, горячей, уже готовой, унесли с собой.
Когда все успокоились, кто-то вспомнил про ужин и повара. Где он? Иван Гаврилович сидел на пне и яростно ругался, кроя на чем свет стоит войну и гитлеровцев.