Пароль — Родина
Шрифт:
Забрав коней, немцы ушли. А офицер с тех пор повадился ездить в сторожку. Приезжает он обычно на автомобиле под вечер, ест, пьет и все рыскает глазами: а где же «медхен Сонья»? Но «Сонья» то лежит больная (на градуснике, заранее натертом шерстяной тряпочкой, блестящая полоска ртути все время держится на цифре 38,8), то уходит к фельдшеру в соседнее село. Майор сокрушенно качает головой и на ломаном русском языке желает старикам, чтобы их шене тохтер [9] поскорее выздоровела и составила ему за столом компанию. Затем он придирчиво проверяет
9
Красивая дочь (нем.).
Утром майор долго моется в тазу с теплой водой (не по-русски как-то делает, говорил лесник, руки вымоет, а потом той же водой себе в морду плещет) и, плотно позавтракав, садится в машину и уезжает.
— Вот так и маюсь я с этими сволочами, — жаловался старик. — Обожрали насквозь. Хорошо еще, что пока Сонюшку не тронули да нас со старухой не покалечили. Понравилось, видно, русское сало да старухин компот.
Сведения лесника совпадали со сведениями Татьяны Бандулевич, и у руководителей отряда появилась возможность захватить живьем прожорливого немецкого майора.
— Как думаешь, стоит рискнуть? — спросил Карасев у Гурьянова.
— Безусловно!.. Селезнев получит наконец ценного «языка». Хорошо бы к самому празднику — к седьмому ноября.
— Только надо все тщательно обдумать и подготовить, — предупредил Гурьянов. — Риск — благородное дело, но этот риск надо свести к минимуму.
— Где-то я читал, что риск и смелость — родные брат и сестра, — вмешался Лебедев и тут же сконфузился: к месту ли его «ученость»?
— Будем действовать, — решил Карасев. — Предупредим капитана Накоидзе, чтобы ждал наших ребят, а «языка» сразу же доставим в штаб дивизии.
Командир отряда поручил установить тщательное и непрерывное наблюдение за сторожкой, связаться с лесником и договориться о помощи с его стороны.
— А не устраивают ли немцы ловушку? — высказал предположение Лебедев. — Уж слишком смелым выглядит этот майор. Отправляется на ночь в лес. А они, как известно, лесов очень боятся, стороной обходят.
— Дело не в смелости, а в нахальстве и наглости, — возразил Гурьянов. — Забрались под самую Москву, рассчитывают на скорую победу, вот и ведут себя как господа положения. И не думают, что получат по морде.
— Курицу жрет, шнапс хлещет, а гранаты все же держит наготове, — заметил Курбатов. — Да на автоматчиков надеется. А сил отказаться от теплой избы да хорошей пищи не хватает. И на Соню, подлец, метит.
Наблюдения за сторожкой и окружающей местностью подтверждали сведения лесника. Признаков немецких засад партизаны нигде не обнаружили, зато убедились, что гитлеровский майор аккуратно под вечер приезжает к Самсонову и находится у него до утра.
Для захвата «языка» была выделена специальная группа во главе с Карасевым. Уступая настоятельным просьбам
С лесником условились: когда немцы заснут, он должен осторожно открыть входную дверь (в случае чего, объяснить, что «вышел по нужде»), а потом, если все будет в порядке, посветить у окна керосиновой лампой. В «шнапс», который хранился в бутылях и охлаждался до приезда гостей в погребе, леснику поручили всыпать изрядную дозу измельченного снотворного порошка — люминала (хорошо, что такие порошки нашлись в походной аптечке у партизанского врача Гусинского).
Старик без колебаний и возражений принял все указания партизан и попросил только об одном: или забрать его потом с семьей в лагерь, или, для отвода глаз, связать всех — и старуху, и Соню — веревками. А там — как бог даст!..
В назначенный день, задолго до сумерек, партизаны тщательно проверили в разных направлениях лес и затем, замаскировавшись, залегли вокруг сторожки. План нападения и захвата офицера был разработан до мельчайших подробностей, каждый участник группы точно знал, что и как он должен делать. И все же, как и перед каждой боевой операцией, командир волновался.
В лес постепенно стали заползать сумерки. В холодном воздухе носились легкие снежные хлопья. Над кронами высоких сосен серело, темнело и исчезало хмурое, неприветливое небо. Растворялась в темноте и сторожка лесника, к которой были прикованы пристальные взгляды партизан.
Карасев взглянул на светящийся циферблат часов. Девять часов вечера. Московский диктор уже передал последние известия, сводку Совинформбюро, и теперь, наверно, в эфире звучит музыка. Может быть, кто-то поет нежные, хватающие за душу романсы или читает гневные и призывные стихи о мужестве, борьбе за честь и свободу Родины. Может быть, гремит над просторами волнующая боевая песня «Идет война народная, священная война…» В штабе фронта или в Ставке Верховного Главнокомандования офицеры, склонившись над картами, измеряют расстояние от переднего края до окраин столицы… В Управлении НКВД товарищи чекисты допрашивают захваченных шпионов и диверсантов…
Через тридцать-сорок минут на узкой лесной дороге между деревьями на секунду блеснул и тут же погас свет автомобильной фары. Вскоре мотор затрещал, зачихал совсем близко и внезапно, будто захлебнувшись, умолк. Мигнули глазки карманных фонариков. Три фигуры, отделившись от машины, направились к сторожке лесника.
Господин майор со своей охраной пожаловал на вечернюю трапезу и ночной отдых.
Больше двух часов лежали в засаде, почти не шевелясь, партизаны. До боли в глазах всматривались они в то место, где находилась сторожка, но в темноту леса сквозь зашторенные окна пробивались только тонкие, еле заметные полоски света. Потом исчезли и они. Приближалась решающие минуты.