Пароль — Родина
Шрифт:
Человек шел в глубину леса. Изредка останавливался и бросал рассеянный взгляд на верхушки деревьев, с которых от налетавших порывов ветра падали хлопья снега, или заглядывался на бойкую пичужку, хлопотливо скачущую по оголенным веткам. Иногда он простаивал подолгу. Стоял, почти не шевелясь, смотрел вдаль, и на его лице в эти минуты появлялась улыбка. Губы беззвучно шевелились. Человек то ли разговаривал сам с собой, то ли шептал молитву.
Уже более трех часов блуждал одинокий путник по лесу. Сворачивал вправо, влево, сходил с узких лесных
Можно было сделать безошибочный вывод, что ему совершенно безразлично, куда и зачем идти. Такое поведение могло показаться непонятным и странным, если бы не внешность и не выражение лица одинокого путника.
«Блаженненький»! Так ласково и жалостливо звали слабоумных, юродивых странников жители русских сел и деревень.
Нередко и здесь, в Угодско-Заводском районе, появлялись подобные люди — и старые, и молодые.
Убого одетые, с «нездешним» выражением лица, они брели от села к селу, от деревни к деревне, не обращая внимания на окружающих, хмурясь или улыбаясь чему-то своему, сокровенному, своим думам затаенным, никому, кроме них, не известным.
Обычно люди жалели «блаженных»: грешно обижать божьего человека. Он, как птаха, никому вреда не причинит.
И несли ему люди краюху хлеба, крынку молока, совали в руки печеную картошку, а потом долго смотрели вслед, вздыхая и покачивая головами.
Уже давно такие странники не показывались в здешних местах. Но этот, невесть откуда взявшийся, сегодня ранним утром появился в угодском лесу. Только тянулся он, не в пример давнишней нищей братии, не к человеческому жилью, а, наоборот, дальше и дальше уходил от него, забирался в лесную чащу, будто настращали его люди, обидели, и он бежал от них, куда глаза глядят.
Все выше поднималось солнце. Посветлел лес. Солнечные лучи причудливыми синеватыми прожилками и золотистыми бликами разукрасили снег на лесных полянах и стволы деревьев.
Потеплело.
Путник устал. Прислонившись к дереву, он вытащил из кармана пиджака кусок черного хлеба, развязал тряпицу, в которую были завернуты печеные картофелины и соль, и начал жадно уплетать свой скудный завтрак.
Путник и не подозревал, что в течение нескольких часов за ним неотрывно следят четыре настороженных глаза.
Два человека, молодой и старый, одетые в полушубки, с винтовками за плечами, неотступно следуют за неизвестным, останавливаются, когда останавливается он, и снова движутся, как его тени, когда движется он. Вот и сейчас недалеко от путника они замерли за широкими стволами деревьев и ждут, что же дальше будет делать их «подопечный».
Два человека, Игнат Зубилин и его сын Федор, давнишние охотники, а ныне бойцы Угодско-Заводского партизанского отряда, были удивлены до крайности, когда увидели неизвестного.
— Эко вырядился! — удивленно пробормотал Федор, не сводя широко открытых глаз с неизвестного человека, и потянулся за винтовкой, но Игнат остановил
Федор бесшумно подобрался ближе к отцу и зашептал, почти касаясь его уха.
— Не наш, батя. Верь слову — не наш. Я всех «блаженных», что наведывались к нам в село, наперечет знаю. Васька-хромой, Петрушка-лысый, Никанор. Все давно куда-то пропали. А этот не наш. Издалека бредет. И вид у него какой-то зачумленный. Небось от фашистов бежал.
Однако и на этот раз отец ничего не ответил сыну. Сердито покосился на него — не мешай, мол, сам вижу — и снова перевел взгляд на незнакомца. Странная, совсем не подходящая к моменту улыбка тронула губы Игната.
Вчера поздним вечером вызвал его Карасев и в присутствии Николая Лебедева, давно знавшего Игната Зубилина по Угодскому Заводу, долго разговаривал с ним. Потом дал прочесть ему небольшую записку, только что полученную от кого-то из подпольщиков.
Час спустя, вернувшись от командиров, Игнат разбудил сладко похрапывающего сына и коротко приказал ему:
— Быстро одевайся. Пойдем серьезное дело исполнять. Секретное!
Охотники вышли, когда еще было темно. Следом за отцом шагал Федор. Вздрагивая от предутреннего холодка, он иногда цеплялся носками сапог за корневища, оглядывался, но никак не мог разобраться, куда отец держит путь.
А Игнат Зубилин кружил вокруг партизанского лагеря. Широкими, но ровными кругами он все далее и далее отходил от стоянки сводного отряда, ставя своими маршрутами в тупик сына.
Если бы Федор не знал, что батя здешние места изучил с детства и мог ходить в лесу даже с закрытыми глазами, он подумал бы, что старик просто заплутался и теперь ищет нужную дорогу. А она, вишь, затерялась, вот и приходится кружить вокруг да около…
Но Федор был дисциплинированным бойцом. К тому же он изрядно побаивался отца. Поэтому парень молча шагал следом, точно выполняя отцовское приказание, полученное перед выходом с базы.
— Язык прикуси, а глазами вовсю шныряй, чтобы ничего из вида не упустить. Понятно?
— Понятно!
И Федор шнырял глазами, молчал и первый раз подал голос только тогда, когда увидел одинокого путника.
И вот сейчас, когда Федор замер на месте, плотно прижавшись к дереву, не сводя глаз с подкреплявшегося «блаженненького», удивление снова промелькнуло на его круглом мальчишеском лице.
Он тронул отца за локоть, хотел что-то сказать, но тот предостерегающе погрозил пальцем.
Потянулись долгие, томительные минуты. Неизвестный поел, потом бережно спрятал в тряпицу остатки еды и снова заковылял вперед.
Малость поотстав, Игнат подошел к сыну и негромко спросил:
— Ну, говори. Что за срочное сообщение имеешь?
— Чудно, батя, получается, — взволнованно зашептал Федор. — Краюху-то он не из-за пазухи вытащил, а из кармана. А у них, у «блаженненьких», привычка одна, я приметил… Какая еда или хлеб — они обязательно ее за пазухой держат.