Партизанка Лара
Шрифт:
— Какой-то ты нынче смутный, — сказал Егоров. — Задачка, что ли, не удалась?
— Что все ко мне пристают с этими задачками? — рассвирепел Мишка. — Разве поспеешь и воевать и учиться? Дядя Егоров, дайте-ка я почищу, а потом попрактикуюсь.
— Так ведь у тебя свой есть.
— Командирский лучше.
— А командир не осерчает? Хотя, говорят, ты ему жизнь спас. Я-то недавно в этой бригаде, но слышал от людей, что глаз у тебя меткий.
— Это точно, — с важностью кивнул Мишка — глаз у меня
— Ну и как же это всё-таки было? Как ты его спас?
— А вот как. Подпустили мы к себе фрицев близко-близко. Они на велосипедах ехали. Человек сто. И начали их лупить. Которых мы положили, а которые побросали велосипеды — и в лес. Мы за ними. Командир впереди, я позади. Он не заметил, а я заметил: один фриц залез на дерево и целится оттуда в командира. Только он не успел, гадюка, я в него раньше попал. Так что стрелять я умею. Но если долго не практиковаться, можно меткость потерять.
— Ну что ж, — Егоров протянул Мишке карабин, — попрактикуйся. Только во что ты будешь стрелять? В дерево неинтересно, дерево на месте стоит.
— Понятно: надо в движущуюся мишень.
На рассвете девочки понесли листовки в Неведино, а к полудню в штаб вернулся командир. Он первым делом спросил про Мишку. Выяснилось, что никто никуда мальчика не посылал.
Однако Мишка исчез. Исчез и карабин.
Неведринская церковь высоко на горе. Её окружают берёзы. Их белые стволы сливаются с белыми стенами, и листва как бы отдельно висит в воздухе. Кажется, что вокруг церкви, чуть пониже куполов, ходят зелёные облака.
Разыскав на погосте домик попа, девочки вручили отцу Николаю записку.
— За здравие подавала записочку или за упокой? — просунув голову в дверь, полюбопытствовала попадья.
— За здравие! — засмеялась Лара. — За упокой — это пусть фрицы подают.
Теперь девочкам надо было осмотреть церковь, где они будут распространять листовки. В церкви было ещё пусто. Какая-то старушка в тёмном платочке затыкала берёзовые ветки за образа.
В Ленинграде Лара однажды ходила на экскурсию в музей-в Исаакиевский собор. Там девочку поразили колонны-огромные, в два обхвата, гладкие и холодные, как лёд. И пол был тоже холодный и такой гладкий, что ноги разъезжались, как на катке.
Но самое удивительное там было эхо. Скажешь слово — и над твоей головой загудит. Ты уже замолчал, а всё ещё гудит, всё ещё летает под куполом твой голос. Такой он высокий, Исаакиевский собор!
А в неведринской церкви потолок был низкий, пол деревянный, облезлый — не на что смотреть. Лару заинтересовала лишь стеклянная чашечка, висевшая перед иконой на тоненьких цепочках. Сквозь её прозрачные, изумрудного цвета стенки просвечивал огонёк. Он горел ровно, не чадил, как
— Бабушка! — самым ласковым голосом спросила Лара старушку. — Где вы жир для своей коптилки достаёте? И нам охота такой жир достать!
— Озорница, безбожница! Священную лампаду коптилкой называет да ещё задом стоит к алтарю.
— Фрося, а что такое алтарь? — прошептала Лара, выждав, когда вдали затихли сердитые старушечьи шаги. — Нам на экскурсии это не объясняли.
— Я тоже не очень знаю. Ну, место такое, где священник читает молитвы. Вон там, за перегородкой. Я только знаю, что женщинам в алтарь ходить запрещено.
— Это почему же? У нас женщины равноправные. Я бы на их месте уже из-за одного этого не стала бы в церковь ходить.
Постепенно церковь наполнилась народом. Стало душно. Запахло, как в бане, человеческим потом и берёзовым листом.
Служба началась. Священник нараспев произносил слова молитвы, и в ответ ему глухо гудел хор.
Если молитва была особенно важная, все кланялись или становились на колени. Стоило наклониться белевшему впереди женскому платочку, и, словно полевые цветы под ветром, начинали склоняться и другие, белые, голубые и коричневые платки.
Вместе со всеми наклонялась и Лара. В это время было всего удобнее опустить в чью-либо кошёлку листок. У девочки было такое чувство, словно она с вышки прыгает в море. И страшно и весело.
Конечно, страшно. Ведь рискуешь головой. А весело потому, что никто ничего не заметил, что тебе удалось.
Уже и в этой, и в той, в десятках кошёлок лежат листовки. Их будут читать во всех деревнях. Люди узнают правду. Красная Армия наступает. Но надо помогать армии, помогать партизанам быстрей разгромить врага!
Осторожно передвигаясь в толпе, Лара заметила большую, обшитую клеёнкой кошёлку. Туда можно опустить целую пачку листовок! Но и старуха, которой принадлежала кошёлка, тоже заметила Лару. Неспроста эта чужая девчонка к ней жмётся: хочет съестное украсть.
— Что ты всё вертишься, девочка? Пришла в церковь молиться богу, так и молись.
Лара сморщила нос, пытаясь изобразить на своём лице набожность, и несколько раз торопливо перекрестилась.
Но сейчас же снова услышала шёпот:
— Господи! Все православные крестятся справа налево, а энта наоборот. И кто же тебя, девочка, по-басурмански креститься учил?
— Извините, тётенька, спуталась.
В эту минуту церковный хор запел что-то торжественное, и старуха, подобрав юбку, опустилась на колени.
Снова стали клониться к полу белые, чёрные и голубые платки. Но один маленький цветастый платочек не наклонился. Фрося делала отчаянные знаки, показывая подруге на дверь. Значит, надо было уходить, и уходить немедленно.