Партизанская богородица
Шрифт:
Она не безропотно смирилась с этим решением. Она пыталась доказать себе, что вернуть к жизни Александра Перевалова ее — и только ее — долг... Но ведь Александр Перевалов — это ее Санька... И зачем было обманывать себя, заслоняясь долгом!..
«Будет ли около него такая женщина? — спросил старый доктор. «Будет!... Чего молчишь, Палаша?..» Слова эти, глухо произнесенные Корнюхой, огнем прожгли Палашкино сердце... Никогда не забыть ей тяжело ожидающего взгляда Бугрова, гневных Катиных глаз...
Но
Повернулась резко и сказала оцепеневшей Кате:
— Пойдем к нему!
И вот стояла, не сводя глаз с его непривычно спокойного, отрешенного лица...
Глаза застилало туманом... в тумане проступало прошедшее — такое близкое по времени и такое далекое по несбыточности...
...Зеленый листок березы трепещется у самого его виска. Так же трепещет и палашкино сердце, замирая под озорным и насмешливым взглядом синих-синих глаз... Глаза эти клонятся к ней... он крепко обнимает ее... ей сладко и страшно...
...Вот открывается дверь, он встает на пороге, такой ладный и высокий... Сразу светлеют вечерние сумерки... Он идет прямо на нее, бессовестно подмигивая ей...
...Вот они вдвоем по хрусткой сухой хвое идут, обнявшись, в синюю темноту ночи... Ее пугают его нетерпеливые руки... «Санька!... Дурной!.. — ласково и грустно говорит она, обнимая и целуя его голову. — Ты пойми, нельзя нам сейчас... Ты потерпи... Уж как я тебя любить буду!..»
Буду, сказала... и любила... и люблю...
Взяла заплаканную Катю за руку и сказала, как будто мог он слышать:
— Прости меня, Саня! Не поминай лихом... Вот она, Катя... тебя выходит...
Ты мне душу не марай!
Маленький учитель грустно усмехнулся.
— Не примите за обиду, товарищ председатель краевого Совета, но только эти в точности слова мне уже приходилось слышать. Весной, когда я обратился с прошением к господину управляющему губернией, он тоже сказал: «Особые обстоятельства военного времени!»
Брумис смущенно крякнул.
— Я понимаю, — невесело продолжал учитель, — обстоятельства, действительно, неблагоприятные. Но учить детей надо.
— Надо, — сказал Брумис. — Не только детей, взрослых надо научить грамоте.
А сам подумал, что маленький колченогий учитель, с надеждой взирающий на него поверх старых очков в металлической оправе, обмотанной у переносья суровыми нитками, ждет не слов, а помощи делом. И вспомнил, как разъяснял Ваське Ершову, чем должен заниматься краевой Совет и чьи интересы отстаивать.
— Детей надо учить, — повторил Брумис.
Подошел к двери
— Товарищ Рудых! Напиши постановление перфильевскому коменданту освободить помещение школы. Срок исполнения — три дня.
Учитель снял очки и рассыпался в благодарностях. Брумис не совсем был уверен в том, что заслуживает их. Перфильевский комендант запросто мог и не выполнить распоряжение Крайсовета. Брумис хотел честно предупредить учителя и объяснить ему, как надлежит тогда поступить.
Но не успел. В комнату ворвалась пестрая ватага рассерженных донельзя баб. Митрофан Рудых попробовал цыкнуть на них, но вбежавшая первой крупная большеносая и скуластая женщина пренебрежительно отмахнулась от него.
— Нам председателя! — и решительно подступила к показавшемуся в дверях Брумису: — Ты будешь председатель?
— Я председатель, — ответил Брумис, с любопытством разглядывая странную делегацию.
— Коли председатель, наведи порядок! — строго сказала носатая баба.
Остальные загалдели все вдруг.
— Как же, наведут они!
— Поди-ко, горе им!
— Им, жеребцам, того и надо!
Брумис посмотрел на Митрофана Рудых. Тот пожал плечами.
— В чем дело, гражданки? — спросил Брумис. — Проходите, объясните толком.
Вместо того, чтобы подействовать успокаивающе, слова его вызвали новый взрыв возмущения.
— Объясни ему толком!
— Не знает он!
— Развели срамоту!
Истошнее всех кричала немолодая грузная баба в черном плисовом жакете, туго обтянувшем ее могучие формы.
— Что творится! Отродясь сраму такого не было! Чисто собачья свадьба! Голову ей, подлюге, оторвать напрочь!
В конце концов Брумису удалось понять, что объектом негодования является некая Глашка Полосухина. Ей ставилось в вину легкомысленное ее поведение.
Мужа ее забрали в конце прошлой зимы каратели и отправили в Енисейскую тюрьму. Через несколько месяцев пришло известие, что Тимофей Полосухин убит при попытке к бегству.
Недели две Глашка «недуром выла», а потом «вовсе осатанела». Запила запоем и «стала приманивать» мужиков.
Потерпевшие жены требовали от Брумиса решительных мер. В целях повышения общественной нравственности Глашку следовало «посечь всенародно».
— Чтобы не вертела подолом! — сказала носатая предводительница.
Брумис пытался разъяснить, что порка — не советский метод воспитания.
— Вы с ней, с Глашкой этой, по-хорошему говорили? — спросил он.
Но только подлил масла в огонь.
— По-хорошему с ей!
— Ишь ты, посоветовал!
— Сам попробуй поговори, она тебя приветит!