Партизанская богородица
Шрифт:
— Да, может, он не раз говорил! Может, она его и приветила! Все они одной жеребячьей породы! — громче всех кричала баба в плисовой жакетке.
— Вы, гражданка, полегче! — оборвал ее Брумис. — Кулацкую агитацию не распускайте!
— А что этот кобелина в папахе с лентой от Глашки не вылазит, это кака агитация!
— Ершов?
— Пес его знает, Ершов или Окунев. Как клещ, присосался к Глашке. Вчерась мому мужику два зуба выкрошил. Не поделили. Ну, чисто собачья свадьба!
— Дурная ты, тетка Матрена! — вмешался Митрофан Рудых. — Спасибо скажи, что поучили.
— Да, спасибо! Зло-то на мне сорвал. Эта наука вся на моих боках!
— Гладкая, стерпишь! — усмехнулся Митрофан.
— Вот что, гражданки, — сказал Брумис, — никаких самосудов не допустим! Женщину эту вызовем в Совет. Поговорим с ней, усовестим. Ведь не кто-нибудь, а вдова партизана. А пороть — таких прав нет. А если бы и были, так по справедливости, выпороть надо не эту женщину, а мужиков ваших. Чтобы знали край, да не падали!
— Это бы вовсе хорошо! — сказала носатая баба.
Брумис улыбнулся.
— В этом вам Совет не препятствует.
Бабы ушли не очень довольные.
Учитель получил распоряжение Совета, расписался у Митрофана в толстой книге и снова благодарил.
Брумис сказал ему:
— Не освободит комендант помещение в трехдневный срок, немедленно сообщите.
— Товарищ Рудых, — распорядился Брумис, когда закрылась дверь за учителем, — пошлите за Ершовым.
Митрофан махнул рукой.
— Говорил я с ним, Владимир Яныч...
— И что он?
— Говорит, какое твое дело? Я, говорит, женюсь на Глашке.
— Нашел время!
— Брешет... Таких жен у него в каждой деревне.
Митрофан был не прочь еще порассуждать на эту тему, но Брумис ушел к себе и закрыл дверь. Подробности Васькиных похождений его не интересовали. И, самое главное, не было времени на разговоры. Все больше и больше недоставало времени...
Брумис спал теперь от силы четыре часа в сутки. Два окна угловой комнаты второго этажа, которая была и его жильем и рабочим кабинетом, вспыхивали первыми в селе и гасли последними. Были дни, когда он забывал спуститься в кухню, где столовались все «крайсоветчики». И тогда сердобольная Сонечка приносила ему наверх котелок похлебки или миску каши.
Краевой Совет, созданный делегатами четырех волостей и трех небольших партизанских отрядов, которому в момент его организации подчинялась всего одна четвертая часть одного уезда Иркутской губернии, в ходе революционной борьбы незаметно превратился в политический центр огромной территории, размерами превосходившей всю Европейскую Россию.
Киренск и Бодайбо, Якутск и Охотск признали центральную власть Крайсовета и обращались к нему за советом и помощью.
Сегодня ночью пришла телеграмма из Петропавловска-на-Камчатке. Петропавловский ревком сообщил, что в городе и области установлена власть Советов. Просил указаний в части организации советских органов управления областью.
Рано утром принесли телеграмму из Якутска.
«Больше-Илимское. Крайсовету. Сегодня пал искупительной жертвой освобождения Якутска Начармии товарищ Геллерт. Подробности сообщу. Настоятельно прошу командировать
Брумис подошел к висевшей на стене истрепанной географической карте, которую, по его просьбе, принесли ему из школы.
На карте не было села Больше-Илимского. Приблизительное местонахождение села Брумис сам пометил чернильным кружком. Так же приблизительно, с возможным соблюдением масштаба, были нанесены окрестные крупные села.
Расстояние до деревни Перфильевой, в которой строптивый комендант не желал освобождать школьное помещение, было меньше ширины ногтя на большом пальце. До Усть-Кута, где находился сейчас главнокомандующий Вепрев со своим штабом, — около вершка. Столько же примерно и до Братского острога и Николаевского завода, где вел бои отряд Бугрова.
До Бодайбо было больше четверти, до Якутска — более половины аршина. А до Петропавловска-на-Камчатке, приткнувшегося в правом верхнем углу карты, было значительно дальше, чем до Омска — столицы кровавого Верховного правителя Колчака...
Но в Петропавловске, отделенном многими тысячами верст, был телеграф, и легче было дать указание Камчатскому ревкому, нежели перфильевскому коменданту...
Снестись с деревней Перфильевой подчас было труднее, чем с заграницей. Охотский ревком сумел захватить в целости и сохранности портовую радиостанцию и предоставил ее в распоряжение Крайсовета. Вчера Охотская радиостанция передала в эфир обращение краевого Совета к рабочим Англии, Франции и Америки с призывом бороться против контрреволюционной интервенции и требовать от своих правительств вывода войск с территории молодой Советской Республики.
Вчера на Совете, когда обсуждался текст обращения, Митрофан Рудых сказал, кривя губы:
— Пустой номер!.. На пролетарскую солидарность рассчитываете?.. Видели мы ее, чехословацкую. Похоже, скоро японскую увидим. Все это красивые словечки. Пальцы у каждого к себе гнутся!
И вовсе неожиданно для Брумиса вскинулся Васька Ершов.
— На пролетарьят не замахивайся! Лабазная твоя агитация! Купецкое нутро вылазит! Правильно написано! Только еще крепче надо! Чтобы до печенок проняло! Чтобы всех этих англичанов и французов совесть заела. Али мы одни должны! Пиши прямо: «Даешь мировую революцию!»
Брумис смотрел на карту.
На самом ее краю — Охотск, вкрапленный черной точкой на границе между желто-бурым материком и синим океаном. Из этой точки концентрическими кругами, подобно волнам отброшенного в воду камня, разносились по всей планете слова большевистской правды... Они донеслись до Лондона, до Парижа, до Нью-Йорка и Чикаго... Они пронеслись и над Больше-Илимском, только здесь пронеслись безмолвно. Но в Москве их услышат. И будут знать, что в далеком таежном сибирском краю разгорелось пламя партизанской войны. Что пламя это полыхает все сильнее и сильнее, выжигая белогвардейскую нечисть и приближая час окончательной гибели самого опасного и злобного врага Советской Республики кровавого адмирала Колчака и его разноплеменных приспешников и покровителей...