Партизанский комиссар
Шрифт:
По улице из центра навстречу мне валом валил народ. Одеты все были по-праздничному, особенно девчата. Лица у идущих светились радостью. Шли люди не спеша, что-то оживленно обсуждали. На меня никто не обращал внимания, так как одет я был по-деревенски: на голове черная, чуть порыжевшая от времени шапка-ушанка, крытый темно-серой фланелью полушубок и черные ватные штаны, вправленные в солдатские сапоги.
"Наверное, уже кончился митинг, и жители расходятся по домам, отметил я про себя.
– А где же партизаны? Хоть бы не уехали!.." Меня охватило вдруг беспокойство, и
Вдруг ко мне подошли, держа друг дружку под руки, четыре девушки. Лица у всех - вроде радостные, а в глазах - слезы.
– Чого цэ вы, дивчата, плачетэ?
– спросил я.
– Забралы у нас всих хлопцив.
– Кто, немцы?
– Не-е, наши... партизаны, - ответила одна из них, самая смелая.
– Так что же тут плохого? Радоваться надо, а не плакать!
– воскликнул я.
– Хуже было бы, если бы их взяли немцы и увезли в Германию.
– Ага!.. А як же мы тут одни будем без хлопцев?
– Ничего, придется подождать, пока возвратятся ваши хлопцы с победой, - успокоил я их.
– А где же партизаны?
– Поихалы в Уздыцю, - ответили они почти хором.
– Куда, куда?
– не понял я.
– В Уз-ды-цю!.. Сэло такэ, километров пять от нашего.
"Фу ты, черт возьми, опять опоздал!..
– выругал я себя.
– Надо скорее бежать туда. Может быть, хоть там захвачу..."
Совершив пятикилометровый марш-бросок, подбегаю наконец к Уздице, заметенной снегом. Издали ее и не видно было в чистом поле. Она будто поднялась вдруг из-под белого покрывала.
Захожу в деревню. На улице - ни души. Впереди, всего в какой-нибудь сотне шагов, широкий перекресток. Дойдя до него, поворачиваю влево, так как основная часть села уходила в ту, левую сторону. Только повернул вижу: на пригорке - ручной пулемет. Прямо на меня своим дулом смотрит. И самое страшное - пулемет не русский, а немецкий. Около пулемета пританцовывает, посинев от мороза, вылитый фриц. В серо-зеленой пилотке, натянутой на уши, такого же цвета шинели, в немецких, с низкими широкими голенищами, сапогах. За плечом винтовка - тоже немецкая. "Ну, думаю, влип! Ох, влип! Догонял партизан, а догнал немцев. Надо сматываться!" - И я тут же стал искать глазами калитку, чтоб нырнуть в первый попавшийся двор.
Но только я приметил такую калитку и стал сворачивать к ней, как вояка, пританцовывавший около пулемета, вдруг поманил меня пальцем к себе.
"Точно - фриц!" - понял я. Именно так, внешне миролюбиво, подзывали гитлеровские вояки нашего брата, окруженца, и мирных жителей, а потом расстреливали.
"Что же делать?
– соображал я.
– Круто повернуть к калитке и броситься во двор?.. Но он прикончит меня раньше, чем я успею спрятаться..." А тот, у пулемета, будто поняв мое намерение, тотчас же снял винтовку с плеча и уже держал ее в боевой готовности. Мне оставалось одно: снова как-то выкручиваться. Это было уже не впервой.
Подхожу. Вдруг он на чистейшем русском языке говорит:
– Заходи вон в тот дом, - и показывает кивком на здание
С виду это был обыкновенный жилой дом, кем-то наскоро превращенный в служебное помещение.
"Так, значит, этот тип - русский, продался фашистам, гад?.. Значит, я нарвался на полицию!" И так мне вдруг стало обидно: ведь всего двое суток назад мне с помощью добрых людей удалось бежать буквально из-под расстрела, из кровавых лап путивльской полиции. "Ладно, может, и от этих удастся уйти", - старался подбодрить я себя, почему-то в глубине души не веря, что меня могут убить.
Захожу через небольшие квадратные сенцы в комнату. В противоположном, левом углу сидит на табурете со старой винтовкой в руках черноглазый подросток. Одет, как и я, по-деревенски: в шапке-ушанке, полушубке, сапогах.
Увидев меня, паренек сразу вскочил со стула, плотнее сжав в руках свою длинную-предлинную трехлинейку образца 1891 года.
– Садись!
– указал он кивком на другую табуретку, у стола. А сам тотчас же отступил от меня подальше, почти к самой стенке, чтоб я не смог достать до него рукой.
"Неужели и этот юнец, который меньше своей винтовки, пошел служить в полицию?" - подумал я с возмущением.
Вдруг в сенцах послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и в комнату размашистой походкой вошел высокий, стройный молодой человек, в хорошо подогнанной комсоставской шинели, в хромовых сапогах и в черной каракулевой кубанке. На плотно затянутом поверх шинели, тоже комсоставском ремне, слева, чуть впереди, как у всех офицеров гитлеровской армии, висела новенькая немецкая кобура с парабеллумом. "Наверное, этот - бывший командир. Вот продажная сволочь!" - мысленно обругал я его.
– Кто такой?
– строго спросил вошедший, впившись в меня круглыми рысьими глазами.
– Як хто?
– ответил я вопросом на вопрос, как можно наивней, стараясь выдать себя за местного.
– Хиба нэ бачитэ? Человек.
– Вижу, что человек, - оборвал он сердито.
– Меня интересует, кто такой и куда идешь?
– Студент... Иду из Киева до своего дедушки. Он живет под Сумами, в Степановке...
– Такая деревня действительно есть недалеко от Сум, я знал это точно, когда разрабатывал себе "легенду" на случай встречи с полицией.
– Родителей моих раскулачили в тридцать третьем году и выслали в Сибирь. Они там умерли. Я остался с дедушкой. В сороковом году окончил в своем селе семь классов. Потом поступил в Киевский педтехникум...
– В полицию пойдешь?
– выслушав меня внимательно, спросил начальник.
"Нет уж, ищи таких подлецов, как ты сам!" - подумал я с ненавистью. Но ответил ему спокойно:
– Нет, какой из меня полицейский?
– Почему?
– Мне только шестнадцать лет... Кроме того, всего месяц назад мне вырезали аппендицит, и я еще плохо чувствую себя...
– В партизаны пойдешь?
"Провоцируешь, шкура полицейская? Не на того нарвался!.." - подумал я.
– Нет, я не пойду, - ответил, все еще играя роль наивного подростка.
– Я еще с оружием обращаться не умею.