Паруса «Надежды». Морской дневник сухопутного человека
Шрифт:
Пистолет заерзал на своей толстой заднице.
– Если тебя устроит пять штук, дам на год или когда отдашь. И то придется идти к маман на поклон.
Илья повернулся к самому богатенькому Буратино – Агроному. Сергей, похожий на воробья, стал бегать вокруг скамейки, на которой уселась троица друзей.
– Ну и что? Пистолет даст пять штук, Влад семьсот, ну я, может, если постараюсь, десятку подброшу. Математики мои, считайте – я – то учусь на журфаке, – сколько это будет? Чего молчите? В лучшем случае с Илюхиными – шестнадцать. А где остальные брать?
– Может,
– Фильмов насмотрелся, придурок! – Влад замахнулся на Пистолета. – Думаешь, твой папаша тебя отмажет? – И обратился к Илье: – Когда тебе последний срок?
– Сегодня десятое апреля? – Илья достал новую сигарету, пальцы у него тряслись. – Значит, семнадцатого.
– Мое солнышко вспомнило обо мне.
Илья поморщился и отодвинул трубку, оттуда неслось что-то мурлыкающе: «котик», «зайчик», «соколик» – хотелось тут же блевануть.
– Ты что молчишь, соколик? – забеспокоились на том конце.
– Тебя слушаю, затаив дыхание.
– О! Ты меня уже заводишь!
– К тебе можно?
– Мой старый козлик уже в рейсе, так что ты вовремя.
У Ильи было такое выражение лица, будто он съел целый лимон, вместе с кожурой.
Старая сука, «учительница первая моя». Если бы не ее раз говорчики – рассказы о муже, капитане дальнего плавания, что он неплохой в принципе человек, но всё равно ведет себя как козлик, тапирчик, баранчик и ослик… А вот Илюшечка – мальчик золотой, соколик, солнышко, зайчик, котик и иногда несносный жеребчик. Если бы не эти уменьшительно – ласкательные прозвища, сюсюканье и пустая говорильня, эту Катю еще можно было бы терпеть. Несмотря на то, что ей сорок семь, хотя, конечно, она клянется, что тридцать пять. Но Илья-то видел ее паспорт. Они два раза летали в Турцию, Катенька оплачивала.
Если бы она еще не намазывала себя кремами, не орошала духами и черт знает какими пудрами себя не гримировала, если бы при этом она не подкачивала, не подкалывала и не подкладывала… Если бы… Если бы! Но запретить ей это делать было невозможно. В постели Илье иногда казалось, что он лежит не с женщиной, а с забальзамированным трупом. Один раз, когда они вдвоем перепили «Хеннесси» в Сочи, он пошел ночью познакомиться с тем, кто живет в унитазе, а вернувшись, увидел при лунном свете ее, благоухающую, похожую на подложенную к нему в кровать мумию. Тут его мозг окончательно вынесло, и тогда он заорал на всю гостиницу:
– Открой глаза! А-а!
Она испуганно соскочила с кровати и заметалась по номеру. Потом он просто ржал как ненормальный, а она его била подушкой, не понимая, что произошло.
Теперь они сидели у нее на уютной, убранной цветами, лоджии, пили кофе.
– Подожди ты с кроватью! – Илья отбросил ее блудливые ручонки. – У меня большие неприятности.
– Котик, тебе нужны бабки?
– Нет. То есть да! – Илья поперхнулся. – А ты откуда знаешь?
– Зайчик! Я не совсем дура, – она надула свои и без того накачанные ботоксом вареники, отчего ее лицо навсегда приняло несколько глуповатое выражение. – Ты последнее время…
– Катя! Давай по делу. – Илья вдруг
Под струями воды он пытался сосредоточиться на предстоящем сексуальном преступлении. А как еще можно назвать состояние, когда не хочется совсем, а надо? Может, подвиг соития?
В голове у него вертелась одна и та же мысль: можно ли в двадцать три стать импотентом? Ему даже стало жаль этого козлико-тапирчикового капитана дальнего плавания, которого он орогатил три года назад: капитану-то с ней приходилось быть в постели поболее, чем ему. «А впрочем, он, наверное, и удирает от этого в рейс, – пришла к нему одинокая мысль. – Точно – точно! Я бы тоже от нее удрал», – жалел он себя.
Как же настроиться на нужную волну? И тут откуда-то выползла фраза Арсена: «Без денег не приходи». Надо! Ну, Катька, погоди!
Когда они уже отдыхали после его «подвига» в постели, она положила голову ему на плечо.
– Мальчик мой! Я знаю, ты используешь меня, ты меня не любишь и не полюбишь. Да?
И это извечное, после констатации факта, что не любишь… Откуда-то всегда вылезал женский вопросик, такой наивненький, скромненький: «Да?» С большим – пребольшим вопросительным знаком. Он всегда бесил его. Зачем тебе обязательно услышать правду, если ты и так знаешь ее?
– Перестань! – Илья закурил.
– Любимый, ты, конечно, порядочная сволочь, что пришел ко мне. Уверена, что, если я тебе дам эти деньги, ты их никогда не вернешь. Никогда. Ты же знаешь, я не возьму с тебя ни расписки, ничего… Молчи. – Она закрыла его рот своей мягкой ладошкой. – Мы с тобой никогда не говорили так. По душам. Ты думаешь, я падшая… Да – да, ты так думаешь. И это правда. А я молюсь, прошу у Господа прощения за всё… И когда мой уходит в плавание, я прошу Господа, чтобы он вернулся живым и здоровым; и про тебя всегда помню, ставлю свечку, чтобы у тебя было всё хорошо. Ты помнишь, как мы познакомились?
– Конечно, – Илья вздохнул в темноте.
– Тот год, когда Господь подарил мне эту встречу, я вспоминаю, как праздник всей моей жизни. Я стояла под дождем на набережной, вся промокшая, продрогшая, зареванная. Я в очередной раз поругалась со своим Петей. Никто не тормозил. А ты, такой элегантный, подъехал…
– У меня тогда был старенький форд «Туарег», – Илья закрыл глаза. «А, правда, мне ее было тогда очень жаль, – подумал он. – Стоит такая несуразная. Мокрая курица. В дорогом плаще, с хлопающим на ветру зонтиком».
Катя еще ближе прижалась к худому, жилистому телу Ильи. Потом они долго молча лежали с открытыми глазами. В форточку заглянула луна, окатила нежно-желтым светом двух неподвижных людей.
– Ты останешься? – спросила Катерина с надеждой в голосе.
– Нет. Ты же знаешь… – Илья показал на выключенный сотовый. – Маман… В общем, прости… Я не готов изменять своим принципам.
Когда-то он ее предупредил, что предпочитает просыпаться утром в своей постели.
– Я понимаю.
У порога она его сухо поцеловала, чуть прикоснувшись к щеке своими варениками. Заглянула в глаза.