«Пасхальные колокола» и другие рассказы
Шрифт:
– Позвольте вам сказать, что это даже низкая подлость так обо мне выражаться!
– Ах ты мелочная лавочница! Да как ты смеешь подлостьми меня корить! Конечно, угол оборвала. Нешто я не видела? Муж привык у себя в мелочных лавочках под весы пятак хлебным мякишем прилеплять, так и ты ему под кадрель вздумала шильничать?
– Ну, и суровщики тоже охулки на руку не положат, чтоб аршин через руку перекинуть и покупателя объегорить, а жены их в чужие карты привыкли глазенапы запускать.
– Оставьте, Анна Михайловна! Ну, полноте!
– Я согласна примириться, ежели ремиз сначала разыграть, – сдается гостья.
– Хорошо, извольте. Я не в вас, не корыстная, я для блезиру играю, а не для того, чтоб с человека шкуру снять, – отвечает другая. – Нам чужих денег не надо на пропитание.
Дамы подходят к столу с закуской и, все еще дуясь друг на дружку, чокаются рюмками.
Молодежь сгруппировалась совсем отдельно. Девицы ведут интересные разговоры с кавалерами.
– А я подарочным яйцом на второй день Пасхи бился, так четыре рубля себе выбил, – рассказывает кавалер. – У нас шло так, что двугривенный за каждое разбитие подавай. Конечно, в шутку, а все-таки себе место к Петипе на бенефис выбил.
– Ах, Боже мой! Петиповский бенефис, а мы будем дома сидеть! – восклицает одна из девиц. – Маменька с папенькой едут в этот вечер на кладбище, чтоб приказать к радонице могилки почистить, и меня с собой берут. И я вдруг вместо Петипы среди покойников… Какое предубеждение моих чувств! А что он играть будет?
– Любовные похождения Дон-Жуана среди женского пола.
– Нет, нет, лучше уж не говорите, не дразните меня! А то вдруг вместо интересной театральной игры христосоваться на кладбище с нищими! Петипа и нищие! Какое сравнение!
– Упросите папеньку с маменькой переменить нищенское христосование на субботу.
– Ах нет! Они на этот счет бесчувственные и все равно в театр не пойдут, так как к Петипе никакого вкусу не имеют.
– А какие пронзительные любовные лобзания-то будут в театре! И главное, то при луне и при звездах, то при громе и молнии! Мне рассказывали, что дон-жуанная игра чище еленистой игры и даже можно сказать тридцать очков вперед супротив Прекрасной Елены!
– Сделайте одолжение, не дразните меня, Никифор Иваныч.
Звонок. Вошел еще кавалер.
– Здравствуйте, Вера Павловна! Здравствуйте, Пелагея Калиновна! Христос воскрес!
– Ни за что на свете! Мы только три дня христосуемся! – взвизгнули девицы.
– А по закону всю Святую неделю следует.
– И так уж все губы обтрепали.
– Я легонечко, воздушным манером. Даже можете меня не чмокать. Я сам чмокать буду.
– Нет уж, отчаливайте!
– А я прямо из балаганов летел сюда на извозчике, как зефир на крыльях ночи, и мечтал об упоении чувств на душистых женских устах. И вдруг поворот от ваших ворот! Зачем же я после этого балаганное удовольствие бросил?
– Мы и сами во всю Пасху никакого балаганного удовольствия не видали. Присаживайтесь к нам и утешайтесь разговорами с нами.
– Ваши улыбки так и манят меня на слияние уст, – говорит кавалер, садясь.
– Пожалуйста, только не очень близко, а то вы, пожалуй, и силком с нами похристосуетесь.
– Поцелуйным вором отродясь не был. У всех лавочных соседей на нашей галерее можете даже спросить. На повальном обыске дадут похвальный отзыв.
– А зачем же вы свое лицо к моему лицу приближаете?
– Румянец ваших ланит хочу рассмотреть!
– Ах! Ну, уж это свинство!
– Христос воскрес! Извольте и яичко получить. Но теперь позвольте дохристосоваться до конца. Уж что замахнулся, что ударил. Два раза за вами, потому надо до трех раз.
– Ах, какой вы несносный! Ну, да уж христосуйтесь, что с вами делать! – сказала девица.
И началось чмоканье. Кавалер обошел всех девиц.
– И ведь заставят-таки насильно целоваться! – говорили девицы с притворным неудовольствием.
Николай Лейкин. Первый день Пасхи
Первый день Пасхи. Утро. У подъезда стоит щегольская двухместная карета. Кровные рысаки нетерпеливо ударяют подковами о камни. На козлах сидит жирный кучер с расчесанной бородой, на колесе примостился дворник и христосуется с ним. К подъезду подходит тщедушный чиновник в поношенном пальто и в зело помятой от времени треуголке.
– Здравствуй, Микитушка, здравствуй! – ласково кивает он кучеру. – Христос воскрес! И похристосовался бы с тобой, да высоко сидишь… Ну, ничего… Считай, на парочку пивца за мной. Не уезжал еще сам-то?
– Проклажается… – отвечает кучер.
Чиновник входит в подъезд. Швейцар отворяет дверь.
– Христос воскрес!
– Воистину…
До крови выбритое лицо чиновника прикладывается к жирным щекам швейцара. Шелестит рублевая бумажка.
– Извини, голубчик, что уж без красненького яичка… В мундир-то положить некуда… Того и гляди раздавишь. Где у вас расписываются-то? Не внизу разве?..
– Наверх пожалуйте! Илья камардин нынче у себя принимает. На наши доходы, изволите видеть, позарился и захотел сам рубли обирать, а от генерала со своей стороны потачка… – отвечает швейцар.
– Эх, Терентий Кузьмич! Не осуждай и не осужден будеши! Ведь и Илье Васильичу тоже питаться надо, а потому все мы люди и человеки… – говорит чиновник, снимает пальто и со вздохом лезет в тощий кошелек за вторым рублем для камердинера. – Вот у меня дома ребятишки: один говорит, папенька дай, другой говорит, папенька дай… Кому сапожонки, кому рубашонку… Ох, трудно жить на свете!..
– Это вы действительно. А фулярчик-то мне к празднику обещали?
– Повремени, голубчик… Вдруг нельзя… Все справлю, все отдам… Нынче тоже туда, сюда… и не видишь…