Пашка из медвежьего лога. Таежные встречи
Шрифт:
Я думал о другом: о лесной избушке с ночным огоньком, о тётке Марфе, о Борьке, об их привязанности друг к другу. Никакая удача на охоте не могла бы доставить мне столько радости, породить столько раздумий… А костры на лыжне! Они заставили иначе посмотреть на Пашку, озорного деревенского паренька, как будто сроднили меня с ним.
Удивительное ощущение испытываешь, вернувшись домой из тайги, побыв там хотя бы день и вволю нахлебавшись хвойного воздуха. В доме всё кажется обновлённым: всё, что ещё вчера надоедало, как будто радо твоему появлению.
Но
Опять задержка… Теперь, после вчерашней разминки, жизнь в посёлке невмоготу. Переодеваюсь и иду в штаб. Единственный выход – отправиться в одно из геодезических подразделений, работающих поблизости от посёлка, посмотреть, как разворачиваются дела, а за это время наледь на реке сойдёт – и мы улетим.
Непокорённый
Южные ветры слизывают с крутых увалов снег, поднимают ржавые болота. По широким падям стелются ленивые туманы.
Всё дольше задерживается солнце; в его ослепительных лучах синеют громады лесов; всё доступнее становятся потеплевшие дали, и кажется, никогда они так не манили к себе, как в эту весну. Выйдешь из дома взглянуть на зарю; вскинешь голову к небу и долго ждёшь: не закурлыкают ли журавли?!
Но зима не сдаётся. Нет-нет да и завьюжит непогодица по горам, по лесам, и снова спеленает землю белым саваном.
Вершина зимы – самое обманчивое время.
Мы с Василием Николаевичем возвращаемся из лагеря геодезистов, расположенного под одной из главных вершин Сетлинского хребта, в шестидесяти километрах от посёлка. Идём после бурана безлесным отрогом. Всюду на необозримом пространстве лежат заснеженные горы, окаймлённые по склонам чёрной границей леса. Белизна будто скрадывает бугры, крутые ложки и шероховатую поверхность отрогов; всё кажется гладким, ровным.
Мы торопимся. Идём без отдыха. Хочется к вечеру добраться до верховья речки Кннгаш и там заночевать.
Лыжи легко скользят по отполированной поверхности надува. Встречный ветер обжигает лицо, стынут руки, и мы с трудом отогреваемся на ходу.
За последним подъёмом показалась кингашская тайга. Мы прибавили шагу и через час уже скатывались к реке.
По северным склонам ещё нерушимо лежала зима в легком румянце заката. На ровном снегу легкие вмятины – следы белок, соболей, горностаев. Сам же лес в непробудном покое, в синеве угасающего дня.
У реки нас встретила густая кедровая тайга мощными стволами в густом сумраке и сказочной тишиною. С трудом пробираемся по еле заметным просветам.
В такой тайге приют найти нетрудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды.
Мы уже развели костёр, нарубили хвои для постелей, сделали заслон от ветра, как вдруг снизу послышался стук топора. Василий Николаевич долго и внимательно прислушивался.
– Однако, люди близко,
Мы потушили костёр, вскинули на плечи котомки и пошли вниз по Кингашу. В сумерках проступали лишь самые тёмные предметы. Теснее становилось в тайге. В лиловую муть уходил горизонт, становилось холодно и грустно среди кедрового безмолвия.
Идём долго. Торопимся, как бы не опередила ночь. Снова стукнул топор, но уже рядом, и тотчас же пахнуло дымом.
На небольшой поляне мы увидели примостившуюся между двух елей палатку. Там же рядом, у саней, кормилась лошадь.
– Да ведь это Кудряшка! Ей-богу, она! Гурьяныч, принимай гостей! – обрадованно кричит Василий Николаевич.
– Кого бог послал? – слышим знакомый голос старика.
Видим, как вздрогнула палатка, как распахнулся вход, и в образовавшемся отверстии показались сразу головы Пашки и Гурьяныча.
– Откуда вас вынесло? – удивляется старик и, выбравшись наружу, что-то в спешке дожёвывает, вытирает полой однорядки влажные губы. – Здравствуйте, милости прошу к нашему шалашу!
– Вот уж неожиданная встреча! На курорт приехали? – спрашиваю я, безмерно обрадованный, увидев Гурьяныча и Пашку.
– Кости старые размять решил.
Пашка, подражая Гурьянычу, тоже протягивает нам свою руку, и радостная улыбка не сходит с его лица.
– Подбил председатель колхоза. Мне бы на печке сидеть, а я поддался, взялся не за своё дело, – жалуется Гурьяныч.
– Что за дело? – спрашиваю я, сбрасывая котомку и сбивая снег с унтов.
– Об этом потом. Забирайтесь в палатку, места хватит. И похлёбка готова. Мы только сели ужинать, как услышали говор. – И, повернувшись к внуку, строго наказывает – Натай снега для чая, да поживей!
Пашка, улучив момент, таинственно, шепотком хвастается мне:
– Зверей живьём ловим с дедушкой!
– Ну и как? – спрашиваю я тоже шёпотом.
Парнишка безнадёжно машет рукой и исчезает. В палатке тепло и уютно. Больше, кажется, ничего и не нужно. Сбрасываем обледеневшие телогрейки. Нежный запах отогретой кедровой хвои, смешанный с запахом оттаявшей земли, напоминает весну. Она как будто с нами вошла в палатку. В железной печке буйствует огонь. На колышке, вбитом в землю, стоит зажжённая свеча. Приятный полумрак.
– Ишь как славно вызвездило, к утру непременно корку снежную натянет, – говорит Гурьяныч, протискиваясь через низкое отверстие внутрь палатки. – Чайку горячего или с супа начнем?
– А вы не беспокойтесь, у нас тоже кое-что есть.
– Гости сыздавна на хозяйских харчах, – заявляет старик, ставя на раскалённую печь котелок с супом.
Вваливается Пашка с ведром снега. Он застёгивает вход, и мы отгораживаемся от зимы полотняной стеною. С минуту молчим. Всем хорошо. С каждым глотком горячего воздуха возвращаются силы, и ты будто начинаешь чувствовать всего себя, каждый сустав, каждую косточку. Какая благодать – тепло!