Пашка из Медвежьего лога
Шрифт:
Смотрю на часы: четверть десятого. Пора возвращаться. Осторожно, чтобы не вспугнуть смолкших в ночной передышке птиц, шагаю по бору. Еще больше сгустился мрак. Слышу, кто-то невидимый ходит по лесу, осторожно пробираясь между стволов. Вот сухая ветка звонко треснула, точно подломилась под лапой медведя. Я останавливаюсь. Часто-часто бьется сердце. Чувствую, кто-то из темноты пристально следит за мною. Кажется, сделай шаг - и мы столкнемся…
– Да нет же, это мне чудится, - вслух успокаиваю себя.
– "Глухой, неведомой тайгою…" - запеваю тихо, и неприятное чувство
Вот и огонек блеснул. Синий дымок костра, медленно поднимаясь, окутывает тяжелые кроны деревьев. Освещенная пламенем стоянка между золотых стволов сосен кажется самым желанным приютом на земле. Я прибавляю шаг. И только теперь чувствую, как холодна ночь.
– Убег, ей-богу, убег!
– встречает меня Гурьяныч.
– Кинулся, ружжа нет. Кликнул - митькой звали!
– Кажется, он тут по бору ходит, придет, никуда не денется, -успокаиваю я старика.
– Птицу, дьяволенок, распугает. Вот я доберусь до него!
– Всех не распугает, а какая улетит, утром вернется. Пусть побродит в тайге, полюбит природу - человеком станет.
– Как же!..
– примирительно говорит Гурьяныч.
– Уж я-то по себе знаю. Без природы человек - что дупляная лиственница на мари, нет в нем настоящей живости. К примеру, взять хотя бы нашего бухгалтера из леспромхоза. Придешь к нему в контору - страшно к столу подойти. Ты ему еще слова не сказал, а он уж на тебя глазищи пялит, а заговорит - что горячей лапшой обрызжет. Ну, скажи - зверюга лютый! Люди страсть как его боятся. А настанет праздник, ко мне на смолокурню приедет подышать хвойным воздухом, посидит у заводи с удочкой… Скажи пожалуйста - другой человек! Поймает пару пескарей и рад-радехонек, он тебе и папироску даст, побасенку расскажет. Ничего не позволит делать, все сам: и дров принесет, и ушицу сладит - милейший человек, крылышки подвяжи - и ангел. Так что природа для человека - за мое почтенье!
– И старик часто-часто закивал головою.
Но тут мгновенный свет, точно молния, блеснул в лесу, и тотчас же потрясающий гром выстрела взбудоражил тишину. Эхо долго ворочалось по глухим ложкам. Потом слышно было, как что-то тяжелое медленно сваливалось по веткам сосны и упало на землю.
Мы переглянулись.
– Убил! Ужо я его ремнем приструню!
– возмущается Гурьяныч, а сам не может скрыть довольства, что Пашка такой отчаянный.
– Надо всыпать, - поддакиваю я.
– А вы тоже не потакайте ослушнику, - обращается ко мне Гурьяныч.
– Говорю, нам с вами надо держаться заодно, поодиночке он нас живо объегорит.
– Уже объегорил, Гурьяныч. Слыханное ли дело - в этакую темень сшибить птицу с сосны!..
– Он-то сумеет!
– с явной гордостью за Пашку перебивает старик.
– Весь в меня, дьяволенок. Таким же был…
Мы усаживаемся к костру, ждем Пашку.
Засыпает оглушенный выстрелом лес. Возвращается тишина - будто и не было выстрела. Теперь, кажется, никому уж больше в темноте не грозит гибель.
– Да, да, таким же был… - продолжает Гурьяныч.
– У ребят головным ходил, спуску никому не давал. Где что - меня кличут. Помню, давно
Но тут вскочил, насторожился Жулик. Дремлющая поодаль Кудряшка подняла голову. Послышался хруст сушника. Я расшевелил огонь и в полосе яркого света увидел Пашку. Пятясь задом, он волоком тащил к стоянке глухаря.
– Как это тебя угораздило в темноте?
– спрашивает старик.
– Еще засветло, дедушка, приметил, где он сел, - охотно объясняет тот.
– Пока дрова таскал - стемнело. Подобрался к сосне, а его-то в хвое не видно. Ружье к плечу приложу и так, и этак - не видно. Хотел было по стволу подобраться к нему, да он сам выдал себя - заворочался, ну, я и пальнул.
Я смотрю на убитого глухаря, на его краснобровую голову, на пышный фиолетовый зоб, на пестринки в брачном наряде, на лохматые лапы с сжатыми когтями, и меня съедает проклятая охотничья зависть. Пашка оказался непобедимым соперником. И тут, на глухарином току, он уже успел опередить меня. Теперь вся надежда на утро. Я готов просидеть всю ночь у костра, лишь бы не проспать зарю.
Гурьяныч поднял глухаря, с восхищением потряс им передо мною и уже раскрыл рот, чтобы выразить восторг, но спохватился и сказал поучительно:
– Ты, внучек, тово, не жадничай, не спеши больно. За тобой не поспеть.
Мне неудобно перед парнишкой, у которого Гурьяныч как бы выпрашивает для меня снисхождение.
– Молодец, Пашка, - говорю я, приглушая охотничью зависть.
А он стоит довольный, улыбающийся.
Глухарь висит на сучке, и теперь наша стоянка напоминает бивак охотников. Если бы птица была убита мною, мы бы, конечно, устроили сегодня ночью пир. Но Пашка да, видимо, и Гурьяныч берегут ее как трофей. Представляю Пашку, идущего по поселку сквозь толпу детворы с глухарем, а то и с двумя, с перекинутым через плечо ружьем…
– А вы под песню мошника скрадали?
– спрашивает меня Гурьяныч, чтобы отвлечь от грустных размышлений.
Я отрицательно качаю головою, хотя много раз бывал на глухариной охоте.
– Говорю вам, к мошнику всегда под песню подскочишь, ежели знаешь как. На примере бы вам показать - сподручнее было бы.
– Старик вдруг чем-то загорается.
– Пашка, а ну встань! Я стрекотать буду, а ты покажи дяде, как под песню подскакивать.
Пашка живо поднимается от костра, идет на свободное место, весь подтягивается и, как перед плясом, замирает.
Свет яркого пламени золотит его кудри.
– Готов?
– спрашивает Гурьяныч, отпуская кушак на животе и набирая полную грудь воздуха.
– Подожди, я ружье прихвачу, - кричит Пашка. Через минуту начинается представление. Гурьяныч тихо заводит: "Чо-ок, чок-чок-чк-чк-чк…
Чшш-щщ…"
Как только послышалось "чшшш", Пашка срывается с места, делает три огромных прыжка и замирает в тот самый момент, когда "мошник" перестает шипеть. Стоит он в странной позе, будто окаменевший: правая нога отстала и повисла в воздухе, весь он сгорбился, подался вперед, а голова, откинутая назад, в прыжке, так и осталась обращенной лицом к небу.