Пашка из Медвежьего лога
Шрифт:
С какой-то внезапностью сквозь немую тишь дремлющего леса прорвался громкий гортанный крик.
– Куропат! Теперь скоро… - шепчет Гурьяныч. Где-то далеко-далеко слабо зашумело - то ветерок несет по лесу беспокойство.
Опять тягостная тишина - будто в заколдованный лес попали мы.
Гурьяныч поглядывает на восток, грустно вздыхает. Ему тоже невмоготу ожидание. Неужели утро проспало свой час?! Каждый звук, долетающий до слуха, тревожит воображение.
И вдруг знакомое: "Чо-ок…"
Я вздрагиваю, точно
Где-то повторилось: "Чок-чок…"
– Глухарь?
– не веря себе, спрашиваю шепотом.
– Он, мошник, - отвечает тот едва слышно.
Но вот слева, обжигая слух, неистово запела птица. Она пела среди полной тишины, бросая в пространство жгучий призыв. А на востоке, за густыми кронами сосен, просыпалось утро - там уже отделилось небо от земли.
В лесу еще больше сгустился предрассветный мрак ночи.
Слышим, и справа зачокал глухарь. Другой запел сбоку. Сзади застонала копалуха… Лес захлебнулся.
– Шагов с полсотни пройдем, там и подскакивать станем. Ты только, тово, ногами не шаркай… Говорил, спусти штанины поверх голенищ.
– И Гурьяныч подтянул на животе кушак, убрал повыше полы однорядки, бесшумно зашагал меж деревьев.
Я - за ним. Стараюсь ступать шаг в шаг. Он останавливается - и я тоже…
Песня не стихает: то уходит от нас, то слышится рядом, и тогда мы со стариком замираем, долго всматриваемся в темные силуэты вершин деревьев. Но глухаря увидеть еще невозможно.
Стоим. Не могу унять стук сердца. Все исчезает, не остается иных ощущений, кроме напряженного ожидания. А мошник поет. Сквозь мрак отступающей ночи, сквозь синие просветы крон, сквозь тишину разливается по всей громаде лесов его зовущий клич…
Он умолкает в короткой передышке и снова бросает в пространство: "Чо-ок, чок, чк-чк-чк…"
– К нему подскочим, - слышу шепот.
Гурьяныч подает знак приготовиться. Он выбрасывает вперед шомполку, настороженно ждет. Я делаю то же самое. Пристально слежу за каждым его движением.
В раздутых ноздрях старика, в пристальном взгляде, в спружиненной спине, во всей позе чувствуется крайняя напряженность, сосредоточенность опытного охотника.
Бор оживает, все больше и больше наполняется глухариными песнями. Самцы поют наперебой друг перед другом, спеша насладиться короткой весенней зарею. Отовсюду доносится шум сильных крыльев. Это опоздавшие. Они с треском падают на вершины сосен и с ходу бросают в лесное пространство свой горячий призыв.
Наш глухарь не обрывает "строчки". Мы уже с Гурьянычем подскочили близко к нему. Я его не вижу, но он где-то тут, рядом, в густых ветках старой сосны. Слышу, как в азарте он чертит упругими концами крыльев о сучок, как шелестит, падая на землю, сбитая им кора.
Ищу глазами глухаря в темных кронах сосен, заслоняющих нежный свет зари. Нет, не вижу. Опять тягостная
Наконец-то вижу его, но не там, куда так напряженно смотрел, а рядом. Вот оно, живое, угольно-черное пятно.
Теперь-то ты мой!
Припадаю щекой к ложу ружья. Медленно поднимаю ствол. Не торопясь подвожу мушку под птицу. Не очень-то видно цель. Ах, что будет, то и будет! Хочу потянуть за гашетку, но в этот миг будто зарница яркая блеснула напротив за чащей - и оттуда донесся выстрел.
Это было неожиданно, в самый напряженный момент, когда, казалось, ничто не могло помешать нашей удаче.
Мы не сразу понимаем, что случилось.
Обрываются, смолкают песни. Пугливо проносятся по бору стайки дроздов. Глухарь в зеленой гуще крон, обрызганный свинцом, точно прощаясь с родным лесом, еще продолжает стрекотать, но все тише, все реже. Вот он встрепенулся, ожил, гордо поднял голову, черкнул резным краем крыльев о сучок, щелкнул в последний раз и рухнул на землю.
Гурьяныч выводит меня из состояния оцепенения.
– Сострунить надо было тебя, Пашка!
– кричит он гневно, хватая рукою бороду, точно пытаясь за нее удержать себя на месте.
– Иди-ка сюда, ужо я тебе, безобразник.
Но за чащей, откуда грохнул выстрел, тихо. Ни шагов, ни шорохов. Будто никого там и не было.
– Пашка, не дури. Айда сюда!
– раздраженно зовет старик парнишку.
Но никого нет. Никто не подбирает глухаря. Еще с минуту ждем. Уже не верится, что был выстрел, что на земле под сосною лежит, распластав крылья, цветистый мошник.
Теперь уже ясно: Пашка удрал.
– Какое наказание ему придумать?
– Старик потрясает кулаком в воздухе.
– Придешь на табор, ей-богу, соструню, а то и взаправду бабушке пожалуюсь. Она тебе живо пропишет, не по-нашему.
Последние слова меня рассмешили. Видимо, Гурьяныч и сам побаивался бабушку.
Но сейчас не до смеха! Ловко же он выбил у нас буквально из-под носа глухаря! Два - ноль в его пользу. Не очень-то радостно.
Все больше и больше светлеет. Тает сумрак ночи. Догорают звезды. Где-то у журавлиного болота проблеял бекас и смолк до следующей ночи.
"Чок-чок, чк-чк…" - преодолев страх, начинает робко ближний глухарь.
Ему уже смелее вторят справа, слева. Песни слышатся звонче, торопливее. Бор оживает. Эхо разносит волнующие звуки по глухим закоулкам леса.
– Вы, Гурьяныч, берите глухаря и можете возвращаться на стоянку, варите завтрак, а я попробую сшибить вон того, за осинником, что на сосенке токует.
– Говорил я, он, шельмец, преподнесет нам пилюлю, - ворчит недовольный старик.
– Носи за него, ишь чего придумал!