Пашка из Медвежьего лога
Шрифт:
Я с трудом раскрыл дверь, постучался.
– Заходи, чего мерзнешь, - ответил женский голос, - я тебя жду.
– Меня?
– удивился я, пролезая в узкую дверь.
– Ну да. Только что Пашка ушел.
– Куда?
– Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет, замерзнешь.
– Выходит, я его следом шел?
– Так, наверно.
"Вот ты какой, Пашка, ни пурги, ни ночи не побоялся…" - удивился я.
Керосиновая лампа освещала внутренность избушки. Слева стоял стол, заставленный посудой,
– Однако, замерз? Клади в печку дров, грейся!
– сказала она спокойно, будто мое появление не вызвало у нее любопытства.
Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.
– Вы одна не боитесь в тайге?
– заговорил я, немного отогревшись.
– Привычные. Охотой живем… Ты раньше, видно, тайга не ходил?
– вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.
– Ходил, а вот видишь - заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонек.
– А то бы мог замерзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, - сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась: - Еще кто-то идет!
До слуха донесся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.
Бросив у входа на пол рукавицы, старик протер запорошенные снегом глаза, расчесал пятерней заиндевевшую бороду.
– Слава богу!
– сказал он с явным облегчением.
– Чего только не передумал! Давно пришли?
– Только что, Пашкиным следом.
– Он уж был тут?
– удивился старик.
– Был и ушел.
– Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе?
– уже повеселев, обратился он к хозяйке.
– Сам идет. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдет.
– Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.
– Однако, устал?
– Немножко. А Тешка где?
– спросил старик.
– Ушел ловушки закрывать, скоро промысел кончается.
– Борьки тоже нет?
– И старик, подумав, сказал серьезно: - Зря его отпускаешь.
– Он большой, сам как хочет живет.
– Оно-то так, да долго ли до греха!
– Раздевайся, Гурьяныч.
– Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.
– Чай попей, еще успеешь.
– За чай спасибо, а от хлеба не откажусь,
– Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепешку, приложил ее к носу, громко потянул в себя воздух.
– Ты, Марфа, мастерица насчет хлеба, ароматный-то какой!
– А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб - куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, - ответила Марфа.
– Бывает и у моей старушки удача.
Гурьяныч положил на горячую печку лепешку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.
– Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.
– А где Василий Николаевич?
– спросил я.
– Там, на сопке, костер держит, кричит да стреляет - знак подает.
– Сколько беспокойства наделал!
– произнес я вслух, досадуя на себя.
– Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдешь: блукаешь в четырех стенах за мое почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.
И он заторопился. Разломив пополам горячую лепешку, сунул ее за пазуху. Скрипнула дверь, и в темной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.
А мне уже трудно было отвести мысли от Гурьяныча. Старик как-то весь открылся мне в этой встрече в зимовье. Все у него от леса, где он родился и утверждал свое право на жизнь, на хлеб, на теплый угол. Лес одинаково наложил отпечаток и на его внешность и на характер. У него и фигура, и походка, и заячья шапка, и однорядка, и шомполка составляют одно целое. К тому же старик обладает необыкновенной обаятельностью, которая обнаруживается с первых его слов. Весь он открыт, как лес в солнечный день. Природа в Гурьяныче, кажется, показала, какими отличными качествами она награждает людей за их привязанность к ней.
В избе от накалившейся докрасна печки стало жарко. Я прилег на шкуру и, засыпая, подумал: "Какой вкусной покажется старику горячая лепешка на холодном смолевом воздухе".
А снег все шел и шел. Шумели, баюкая сон, старые сосны…
Меня разбудил запах распаренной сохатины и лука. В углу, плача, тихо всхлипывал трехлетний мальчишка.
– Чем он недоволен?
– спросил я Марфу, занятую приготовлением завтрака.
– Петро-то? Должен был Борька прийти, да чего-то задержался. Вот он и ревет. Да и я беспокоюсь…
Снаружи послышались торопливые шаги по снегу и легкий стук в дверь. Петро сразу смолк и, вытирая рукавом мутные слезы, заулыбался, а Марфа распахнула дверь. Вместе со струей холодного воздуха в зимовье ворвался козел. Это было так неожиданно, что я буквально оторопел. В следующее мгновенье я увидел у него на шее голубую тряпочку, Тяжелое дыханье выдавало усталость - видно, издалека бежал к зимовью.
– Пришел, Боренька, хороший мой, - нараспев ласково заговорила Марфа, приседая.