Пасодобль — танец парный
Шрифт:
— Почему они здесь? — спросила я. — Все эти вещи?
— Не знаю. Это смесь бульдога с носорогом. Голая степь, никаких следов древних поселений во всей округе. Скорее это обрывки шлейфа Великого шелкового пути. Но койтасы? При чем здесь они? Здесь есть над чем поработать. Все может быть не так просто.
— Любопытно. Почему мы находим все по две штуки? Две бусины, две монеты, две фигурки?
— Магия цифр, — улыбнулся Ваня. — Для тех, кто верит.
Я была разочарована. Сильно. Мне хотелось, чтобы он ответил по-другому. Но недолго. Мне сделали подарок. Это была золотая трехъярусная серьга. От мочки уха до плеча. Легкая,
— Я бы сказал, что это апокрифическое, краткое пособие по буддизму. Не представляю, что здесь делает эта серьга. Она чужеродна для этих мест. Здесь типичнее узоры древнеиранской мандалы. Как на коврах. Видела национальные узоры? Это кусочки мандалы по-ирански.
8
Сакральный символ и ритуальный предмет (в данном случае — в буддизме).
— Что это за жезл с короной?
— Лотос. А линии и овал, я думаю, горы и море.
Древние индусы постигали мир через абстракцию. Для чего-то им это понадобилось? Они были не дураки. И их краткое пособие по буддизму напоминало треугольник.
Я повесила серьгу на шею на цепочке. Ненадолго. Пластины скрепляли тонкие цепочки. Они уже начали рваться.
Ваня ушел за своей манией, я осталась исследовать его нож. Он точит нож каждый день о камень. В этом ноже нет ничего особенного. Нож большой, не складывается, у него тяжелая рукоятка. Им можно рубить ветки, свежевать и разделывать дичь, копать и убивать. Перерезать горло, к примеру. Я видела много таких ножей, но никто не точил их каждый день. Острые лезвия быстро тупятся. Я осторожно провела пальцем по режущей кромке. Лезвие сверкнуло солнечным зайчиком и обозначило две косые параллельные царапины. Тусклые в блеске стали. Отчего они появились?
Мы фотографировали друг друга просто так. Каждый своим фотоаппаратом. У меня есть его фотография после любви. Он спит. Всегда твердые губы чуть открыты. Доверчиво. Большая ладонь лежит на сердце. Недоверчиво. Это манит меня своей двойственностью. Затаенно тем, что непредсказуемо. Его джинсы расстегнуты, видна только дорожка из черных волос от пупка книзу. На смуглой коже. И все. Но это меня возбуждает еще больше. Эротично тем, что скрыто. Дорожка из волос приглашает дальше, оставляя простор воображению. Я знаю то, что скрыто, но воображаю совсем другое. То, что бывает после. Всегда по-разному. Никогда не угадаешь. Моему воображению это не под силу. Потому этого хочется больше всего.
В сказочной стране ночное небо спускается совсем низко и обволакивает тебя своим теплым покрывалом. В нем проложен туманный, зыбкий Млечный Путь, деля небо на две половины. Млечный Путь стоит не двигаясь. Его не перейти вброд и не переплыть. Звездам в его холодном, капельном молоке можно обжечься. А до звезд рукой подать.
— Подари мне звезду, — попросила я.
Это было банально, но в то же время неважно. В этих случаях банальности искривляются, и обычное становится необычным.
Он протянул руку вверх и поймал звезду. Ту, что выбрал сам. И положил мне на грудь. Я взглянула на свою
Утром я целую плоские, маленькие мужские соски. Я начинаю думать об этом заранее, еще вечером. И меня сводит это с ума. Я уже знаю, когда их хозяин начинает просыпаться. У него на коже вокруг сосков появляются мурашки, микроскопические оловянные солдатики. Вместе с ними, раньше хозяина, просыпается еще один солдатик. Точнее, боевой солдат, облаченный в бычью кожу.
— У тебя нет ни стыда, ни совести, — сказал в первый раз Ваня. Он был смущен. Более чем. А мне понравилось.
— Ни стыда, ни совести, — согласилась я и развесила сушиться вкладыш от спальника на одной из трех рук главаря — черного саксаула.
Ему тоже есть чем мне ответить. Он не бреет лицо, на нем отросла щетина, толстая и колючая, как колючая проволока. Он целует мне грудь, низ живота, бедра, царапая их колючей проволокой. До красных, ломаных линий на моей голой коже. Это так больно, что я прошу еще, поднимая бедра. Еще и еще раз. До изнеможения.
Мы жестокие, потому что любим друг друга. Мы не жалеем умышленно, мы не терзаем преднамеренно. Мы жестокие, потому что так получается само собой. Палящий зной, дикая бескрайняя степь, пыль, песок, черный саксаул высушили нас, оставив в сухом остатке дьяблерию из останков древности нашего подсознания. И выжженная, пахучая трава, дурманящая, как наркотик. Ее запах везде и всюду, с утра и до утра. Мы ложимся спать, аромат дикой травы укладывается вместе с нами, с рассветом он поднимается с нами в нагретый воздух. Ветер уносит запах в сторону и приносит другой, потом все возвращается на круги своя. Запах-хозяин приходит на место, а незваный гость убирается прочь. От запахов сказочной страны нет ни покоя, ни отдыха. От палящего зноя и пыли тоже. Нас никто сюда не звал, мы сами стали добровольными заложниками. И нам надо терпеть, это чужой монастырь.
Мы исследовали наши тела тайно и явно. Глазами и руками, языком и зубами. Мы кусали друг друга до крови, я драла его спину когтями, он закручивал за спиной мои руки. Мы зализывали раны языком, а утром я мазала нас зеленкой. Не знаю, почему мы так делали. Наверное, все дело было в сказочной, странной, знойной стране, где жил черный саксаул. И раб, и хозяин одновременно. Мы протестировали наши слюну и пот, кровь и сперму. Мы изучили наши телесные оболочки и поняли друг о друге все. До самого конца. Мы были Адамом и Евой после грехопадения. Мы были жестокими и бесстыдными, потому что так получалось само собой. Без морали снулой рыбы и замшелых нравоучений людей, забывших, что значит чувствовать. Плохо плыть в затхлой воде, где не протолкнуться и не вздохнуть полной грудью. Можно заснуть навсегда.
В самое адское пекло хорошо лежать под тентом и ничего не делать. В самую жару нельзя работать и заниматься любовью. Можно умереть от теплового удара. Можно спать, а можно болтать.
Я провела пальцами по шрамам, которые украшали моего мужчину. Они были в зеленке. Смешно и глупо, на чужой взгляд.
— Теряя женщину, вы теряете ребро. Ребро за ребром. Одно за другим. И так до конца жизни. Пока не перейдете на инвалидность.
— И что нам делать? — вдруг спросил он.