Пассажиры империала

Арагон Луи

Поняла ли Дора эту ненависть, или хуже того — этот оттенок в чувстве ненависти, это своеобразное предпочтение к женщине в чёрном, живущее в глубине пустого взгляда умирающего как последний проблеск сознания? Очевидно, поняла, судя по растущей в груди бешеной злобе, которую она не может постичь и тщетно пытается побороть, не зная, что именно этой ревнивой злобой объясняется её резкость, её грубость с госпожой де ла Метре. Сперва она хотела сдержать эти порывы, корила себя, старалась быть полюбезнее. Но всё было напрасно, бешенство росло, клокотало в груди; она не могла примириться с неожиданным появлением соперницы, о которой сначала даже не помышляла, с присутствием другой женщины у неприглядной постели

Пьера. Её мужа. Мужчины, который олицетворяет собой всю искупленную ею прошлую жизнь, её переделанную, заново пережитую, преображённую жизнь.

Вскоре каждый пустяк превратился в повод для ссор между двумя тенями. Громкие сердитые голоса раздавались над кроватью. Меркадье, укутанный в одеяла, прислушивался к ним, точно собака, поджавшая хвост, со смесью страха и злости. Он испытывал какое-то удовольствие от этих бурь, смысл которых от него ускользал. Они служили развлечением, скрашивавшим его распад. Он угасал, чуждый этому соперничеству. Наконец непотребные слова Доры изгнали ангельски кроткую гостью, несмотря на её страстное желание обратить заблудшие души к богу. И вот после ссоры, во время которой дамы трижды вырывали друг у друга уже ненужное больному подкладное судно, причём Пьер исподтишка прекрасно без него обходился, госпожа де ла Метре покинула наконец виллу, не выдержав града грязнейших оскорблений и обидного слова: интриганка!

Итак, интриганка исчезла, волшебство было восстановлено — колдовские чары одиночества. Романтическое безумие Доры приняло эпические размеры. Всё вокруг преобразилось, она видела лишь золотые ткани, королевские плащи, героизм и величие. Она была в сказочном мире среди принцесс и королей промышленности, бредила о чудесном романтическом дворце, где мелькали тени прекрасных дам в высоких причёсках, офицеров, слуг и борзых. Сверхъестественные существа проникали туда через окна и танцевали на блестящем паркете старинные вальсы.

Домик в Гарше заполонили бледные призраки. Дора разговаривала со своими воображаемыми гостями, они рассаживались в кресла, окружали кровать, приветствовали легендарного больного, своего властелина, своего возлюбленного короля и героя в конце его удивительной жизни, — ведь осенённый славой он величественной поступью шествовал к бессмертию, сопровождаемый нечеловечески прекрасной, неповторимой, любовью женщины, которая, — всем это известно, — любила его так, как любили только во времена рыцарства.

Но как же сочетается эта фантастическая жизнь с буднями в Гарше, с приготовлением пищи, с поставщиками, с теми мелочами, из которых складываются дни и часы? Дора не задумывается над этим. Из всего окружающего она черпает лишь то, что питает её пьянящие иллюзии. Она живёт как в сказке. Она счастлива, неправдоподобно счастлива. Реальны для неё только призраки, и она постепенно отстраняет живых, которые нарушают своим появлением эту фантасмагорию. Вскоре она не пожелала видеть даже соседку и стала довольствоваться собственной стряпнёй — наскоро разогретыми консервами, которые съедала тут же у плиты. Накапливалась грязь, всё покрывалось пылью. Дора ничего не замечала. Она теперь не пускала к себе даже врача. Душистая бумага, которую она жгла в комнатах, вполне удовлетворяла запросы её души и тела. Распространявшийся аромат заглушал густые запахи, застоявшиеся в этом странном жилище. Он поддерживал витавшие здесь иллюзии, туманил мозг. Июль приближался к концу. Погода становилась жаркой.

Однажды, проснувшись, — несмотря ни на что, ночи ещё приносили ей сон, — Дора заметила, что больной до странности бледен, хрипло стонет и охает в полузабытьи. Когда он с трудом открыл глаза, она прочла в них ужас и боль. Отчего он страдал? Она этого не знала, а он ничего не мог сказать, только держался за живот. Она предложила ему поесть, он и в рот ничего не взял.

Запах вокруг него изменился. Пришлось сжечь целую книжечку душистой бумаги. Пьер дышал как-то странно, и лицо его постепенно темнело. Она подумала было позвать доктора, но всё в ней возмутилось при мысли о том, что человек из плоти и крови войдёт в этот замок грёз. Она целый день хлопотала у кровати Меркадье, не понимая, что с ним.

На следующий день смрад был так силён, что Дора развязала больному живот. У Пьера Меркадье произошло ущемление грыжи, и гангрена распространилась с поразительной быстротой. Кожа лопнула, и из образовавшегося отверстия вытекал гной. Больной лежал без чувств, он заживо разлагался.

От ужаса она сразу пришла в себя и, как была непричёсанная, бегом бросилась по улицам Гарша, оставив дверь открытой настежь. Дора искала доктора, она не знала его адреса, звонила у первых попавшихся дверей, говорила сбежавшимся людям такие несуразности, что её тут же выгоняли. Наконец она напала на доктора и привела его с собой, надоев ему по дороге бессвязными жалобами.

Она вдруг поняла, что её счастье рухнуло, и говорила об этом такими страшными словами, что могла бы надорвать даже сердце доктора, будь у докторов сердце и будь в тот день у кого-нибудь сердце на месте.

Помощь пришла слишком поздно, и Пьер Меркадье умер прежде, чем его успели отправить в больницу. Разговор «вдовы» и доктора, пересыпанный вопросами о размере гонорара, мог бы показаться забавным, если бы в тот день кто-нибудь занимался подобными пустяками. Разговор этот был сплошной цепью недомолвок, ошибок, недоразумений. Ведь доктор был только что призван в армию и беспокоился о том, хватит ли у него денег купить себе снаряжение, а Дора Тавернье не видела объявлений о всеобщей мобилизации, а если бы и видела, то не поняла бы, что они означают, ей было наплевать на войну, она требовала Пьера, не хотела верить, что Пьер умер, Пьер — её блаженство, её жизнь, Пьер — её чистая, её единственная любовь.

Как измерить всю глубину скорби Доры, когда она писала письмо и посылала его по почте. В часы неизбывного отчаяния, бушевавшего в ней, неожиданно, словно осенний лист, случайно принесённый ветром, всплыло воспоминание о некоем конверте. Конверт был надписан рукою Пьера Меркадье, а письмо, вложенное в него, Дора уничтожила. Конверт же с адресом Паскаля она сохранила под влиянием какого-то смутного суеверного чувства.

Итак, Дора Тавернье написала Паскалю, что его отец умер, и сообщила число, на которое были назначены похороны. Это был последний крик души, последняя жертва: она соглашалась на то, чтобы умерший принадлежал не только ей одной, она возвращала его семье, этим людям, о существовании которых ей так хотелось позабыть. Они приедут сюда, пойдут за похоронными дрогами… Его жена тоже, быть может…

Сын Пьера не получил письма. Дора напрасно растревожила себе сердце. Когда письмо пришло по назначению, Паскаль, призванный в армию, уже два дня как уехал из «Семейного пансиона Звезда». Оно провалялось вместе с прочей корреспонденцией до получения от него адреса, и Жанна тотчас же отправила брату всю пачку писем. Но в начале войны, недели три, а то и больше, ни один солдат не получал писем, за это время Паскаля могли раз десять перевести в другое место, и действительно, он был отправлен на фронт, очутился на бельгийской границе, полк его был разгромлен при падении Шарлеруа, началось отступление, и след Паскаля потерялся, тем более что мобилизационный пункт в Эне, куда попали посланные письма, был занят немцами в первые же дни сентября. Итак, Паскаль не узнал, где, как и на чьих руках умер его отец. Не узнал вообще о его смерти. Даже по ту сторону могилы странная судьба Пьера Меркадье, словно забавляясь, поддерживала вокруг его имени атмосферу недомолвок и загадок.