Пассажиры империала
Шрифт:
Вот почему Полетта никогда не узнает, что она овдовела, и карапуз Жанно не будет оплакивать дядю, приходившего к нему по воскресеньям, а Мейеры так и не придут в себя от изумления перед столь чёрной неблагодарностью.
Паскаля погнали на войну, как и весь французский народ; он даже не успел опомниться. Он старался поверить, что это война, и не верил. Он убеждал себя прежде, что никто не хочет войны, что при современных средствах уничтожения она невозможна, что в последнюю минуту всё уладится. Он пережил те душные летние дни, когда дипломатические ноты походили на хлопающие одна за другою двери, и люди переставали понимать, где они находятся и откуда надвигается гроза. После убийства Жореса Паскаль опасался гражданской войны, а потом пришло
Всё произошло так быстро, так глупо, так грубо. В себя не успел прийти, и ты уже солдат, для тебя началась кошмарная жизнь; газет больше нет или очень редко удаётся их раздобыть; слухи ходят самые несуразные, беспорядок в воинских частях неописуемый, и люди в них разные: французы, как и ты, восторженные или павшие духом, а иногда те и другие настроения как-то уживаются (попробуйте, объясните это), башмаки в кровь натирают ноги, негде умыться, существование самое первобытное и изматывает тебя до предела, засыпаешь где-нибудь на соломе, словно в чёрную яму проваливаешься, кусают блохи, словом, война…
Что ты говоришь? Мобилизация ещё не война. Во всяком случае, не стоит расстраиваться, недели через три всё кончится. Через три недели, самое большее через месяц мы будем дома, в штатском…
Паскаль находит такие речи несерьёзными. Легко сказать, месяц! Он полагает, что заваруха продлится до осени. Ну, в крайнем случае, до октября или до первого ноября. Зимой воевать невозможно. Попробуйте перетаскивать современные орудия по бездорожью, в холод, под дождём… Да, но удастся ли до октября победить Вильгельма II? Вот в чём вопрос. Вести с ним переговоры всё равно бессмысленно. Точка, долой кайзера! Не хотим больше слышать о нём. Неужели же начинать всё сызнова — Агадир, савернские инциденты, люневильский цеппелин и прочее. Говорят, даже фирма Магги… с её бульоном в кубиках…
Нет, мы боремся, чтобы всему этому положить конец. Эта война — последняя. Наши дети не должны больше видеть таких ужасов. Мы боремся ради них. Да, ради них. У Паскаля сжимается сердце и слёзы навёртываются на глаза, стоит только представить себе, что Жанно будет когда-нибудь серой скотинкой на фронте, как и он сам. Нет, никогда, никогда! Лучше сдохнуть, только бы малышу не привелось испытать, что такое война. Паскаль опять думает об отце, о своём покойном отце, хоть он и не знает о его смерти. Думает с гневом. Он только что прочёл неоконченную рукопись о Джоне Ло. И сразу стало ясно в свете войны, как неуместны теперь запоздалые надежды Пьера Меркадье, ярый индивидуализм, нашедший для Паскаля воплощение в образе этого недостойного главы семейства. Как далеко всё это, право, времена переменились… Наши отцы привели нас туда, где мы сейчас находимся, всё получилось из-за их слепоты, из-за высокомерного презрения к политике, из-за желания отойти в сторонку, предоставив другим расхлёбывать кашу. Ну и дел же они наделали! Теперь Франция оказалась в тисках, и это не пустое слово. «Мы удерживаем фронт от Соммы до Вогезов». Как бы не так! Четверо суток подряд пришлось удирать, не смыкая глаз. К вечеру попали на какую-то ферму, где насмерть перепуганные люди спрашивали: «Вы думаете, они ещё далеко?» Мы только посмеивались в ответ. Но нежданно появился на велосипеде связист с пакетом для полковника. Сбор всем частям! Опять надо сматывать удочки. Выбрались на дорогу, полагая, что немцы где-то далеко… И вдруг: «Та-та-та, та-та-та…» Застрочили пулемёты. Пришлось залечь. Мы оказались в самом пекле, а тут ещё уланы верхом на конях. Сперва мы стреляли — как болваны. Потом вынуждены были бежать. Неприятель, оказывается, был меньше, чем в пяти километрах. Пятьдесят километров мы улепётывали, таща на себе всё снаряжение. Подгонять нас не приходилось. Стоило только взглянуть на массы прибывающих раненых. Они не знали, куда им сунуться, горемыки. У военного врача не было ни перевязочного материала, ни носилок, всё осталось где-то там, на севере.
Раздумывать было некогда. Шла война. Мы только недоумевали, где же остановимся?
Паскалю не за что было уцепиться. Всё кончено. Он оказался на краю света. Кровь, пот и грязь. Четыре года и три месяца у него не было ни одной «своей» мысли, он был частью огромного целого — раненного и дико ревущего зверя. Паскаль воевал. Он делил муки и надежды миллионов других людей, брошенных, как и он, на край света. Время от времени перед глазами всплывал образ отца, и Паскаль пожимал плечами.
Индивидуум? Да ты смеёшься, голубчик! Индивидуум!
Время всех этих пьеров меркадье кануло в вечность, и, когда случайно вспоминалась их прежняя нелепая жизнь, люди пожимали плечами с чувством презрительной жалости.
И всё-таки именно пьеры меркадье виновны в том, что случилось.
Да, но Жанно не должен знать, что такое война!
Для этого Паскаль в течение четырёх лет и трёх месяцев выполнял свой долг.
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ 31
Перевод А. Голембы
Вновь долгим временем обоз осенний движим,
Вновь шествовать волам, медлительным и рыжим,
Вновь синью пронзена засохшая листва,
Октябрь — электроскоп, лишь дрогнувший едва.
Дни каролингские. Мы — короли испуга,
Мечты у нас бредут вслед за стадами с луга;
И знаем мы едва про гибель на меже,
И о делах зари закат забыл уже.
Мы бродим по пустым заброшенным жилищам,
Без жалоб, без цепей, без слёз по пепелищам,
Мы призраки зари, мираж средь бела дня,
Фантомы жизни той, где жгла любовь меня.
Вновь — гардероб былых привычек, пересудов,
Вновь — двадцать лет спустя. Вновь тысячи Латюдов 32
Шагают взад-вперёд в Бастилиях своих,
Ни холод и ни зной не задевают их.
Бессмысленных речей вновь наступила эра,
Считает человек, что ум и честь — химера,
И на устах его, бесцветен и фальшив, —
Исчадье радио — затасканный мотив.
Да, только двадцать лет. Да, только детства дата.
Быть может, велика за первородство плата,
Коль видеть довелось, как двадцать лет спустя
По тем же рытвинам с тобой идёт дитя.
Вновь — двадцать лет спустя. Ирония заглавья,
<