Пастырь добрый
Шрифт:
– Да, – кивнул Курт, отведя взгляд от пропитавшихся темной кровью ладоней; Ланц сжал пальцы, сорвавшись ими со скользкого металлического штыря, засевшего по самую пятку в теле, и тяжело выдохнул:
– Все. Что сумел придумать умного напоследок – все сказал; довольно. Не могу больше. Не хочу. Четверть часа, минуту – все равно; не хочу. Устал…
Мгновение Курт продолжал сидеть неподвижно, стиснув кулаки и сжав зубы, не имея сил заставить себя шевельнуться или выговорить еще хоть слово; наконец, с напряжением, словно воздух вдруг стал застарелым вязким маслом, протянул руку, ухватившись за стальную стрелку глубоко в ране, и потянул на себя. Бруно качнулся вперед,
– Но нельзя же так, – вяло воспротивился подопечный, – даже не попытаться… Вот так просто дать истечь кровью…
– Это мое право, Хоффмайер, – болезненно прошипел Ланц. – Не дай Бог окажешься на моем месте – решать будешь за себя сам… Тяни!
Курт промедлил еще миг, собираясь с духом, и рывком дернул болт вверх, выхватив из тела с громким, омерзительным чавканьем, от которого подопечный покривился, а Ланц зашипел, зажмурившись и схватившись за раскрывшуюся рану ладонью, сжав на ней негнущиеся пальцы.
– Странная тварь человек, – с кривой ухмылкой выговорил он чуть слышно, не открывая глаз, и медленно убрал окровавленную руку. – Сам полезет в петлю – и все равно уцепится за веревку…
Широкий тягучий ручеек цвета старого вина плеснул дважды, толчками вырываясь из пробитого тела, и утих, неторопливо источаясь сам по себе, уже когда гонящее кровь сердце встало.
Курт оставался недвижимым еще минуту, глядя мимо серого лица в землю, залитую темной вязкой массой, в которой нехотя таял слипшийся град. Бруно сидел чуть в стороне, опустив голову на упершиеся в колени руки и закрыв глаза, но на подопечного Курт не смотрел, лишь отметив с равнодушным удивлением, что впервые в его едва слышном надтреснутом шепоте слышит «misericors Deus», а не упоминание Его прямой противоположности. Лишь на долю секунды пришло в голову, что именно ему самому по должности полагается сказать нечто подобное, однако читать поминальную молитву над этим телом – последнее, на что сейчас осталось желания и сил; и того, и другого надо было во что бы то ни стало набрать на продолжение этого сумасшедшего дня, ибо, как верно сказал Ланц, дело еще не окончено…
О том, что так и продолжает сжимать в пальцах окровавленный стальной болт, Курт вспомнил внезапно и первое желание – отбросить его прочь – преодолел с трудом, лишь стиснув кулак сильнее, и глубоко, до боли в груди, вдохнул, переводя дыхание. Упершись в ползущую под ладонью землю, он встал, отыскав взглядом брошенный арбалет, прошагал к нему и поднял, тщательно отерев от налипших на ложе и приклад комьев земли вряд ли намного более чистым рукавом, до скрипа сжав зубы, когда на освобожденной от грязи поверхности остался темно-красный след. Оружие он разряжал медленно, неспешно, словно новичок на занятии по стрельбе, аккуратно складывая стрелки в чехол одну к одной, и ненадолго осталась в голове мысль о том, что теперь уже нельзя будет сказать, какая из них именно та самая, что была выпущена всего несколько минут назад.
Подопечный вскинул голову, глядя непонимающе и настороженно, когда он, возвратившись к неподвижному телу, опустился на корточки и все так же аккуратно и медленно стал расстегивать воротник куртки Ланца.
– Что ты творишь? – спросил помощник тихо; Курт отозвался не сразу, снова протолкнув в горло глубокий вдох и медленно выдохнув, по-прежнему не глядя на него.
– То, что должен ad imperatum [144] на такой случай, – ответил он, наконец,
144
Согласно предписаниям (лат.).
Стальную цепочку со Знаком, сняв, он задержал в ладони, глядя на чеканную поверхность; только сейчас вдруг пришло в голову, что за год совместной службы ни разу не было повода поинтересоваться личным номером Дитриха Ланца – как и Керна или Райзе.
– Четыреста четыре… – вместо него вслух прочел Бруно. – Даже вообразить страшно, когда он его получил. Столько лет службы – и вот так…
– Вот – как? – уточнил Курт напряженно, и тот вздохнул:
– Не жди от меня осуждения. Я бы – не смог, не отрицаю. Но понимаю, что иного выхода и впрямь не было. И тем не менее – все это… неправильно. Так инквизитор гибнуть не должен.
– Инквизитор вообще не должен гибнуть, – отозвался он зло, снимая с еще не успевшего похолодеть пальца обручальное кольцо, едва сползающее сквозь густеющую кровь. – Гибнуть – их привилегия. И я как законопослушный человек привилегии чту.
Помощник промолчал, искоса обернувшись на связанного чародея, следящего за ними с хорошо скрытой опаской; Курт повторил его взгляд и неприятно улыбнулся:
– И до него дойдет. Сперва надо закончить с прочими делами.
– Что делать мне?
Курт ненадолго умолк, глядя на тело на земле, свыкаясь с явной и бесспорной мыслью, что теперь и впрямь лишь ему решать, что делать и кому, когда и как; это бывало и прежде, и не всегда решения его оказывались верными, а зачастую – фатальными, чему все тот же самый Бруно и был свидетелем. И столь же отчетливо ясно было, что и вопрос этот задан скорее для того, чтобы показать – ошибки забыты, и именно его слово по-прежнему первое и последнее, но и для того еще, чтобы напомнить о его status’е, подразумевающем, кроме уже упомянутых привилегий, в первую очередь – ответственность…
– Коней поймай, – велел Курт наконец, кивнув за плечо, где в отдалении, ошарашенные и оглушенные, перетаптывались двое оставшихся в живых курьерских, чьей поразительно немалой до сих пор выдержки не хватило остаться подле падающих с небес молний, но вполне достало на то, чтоб не сорваться исступленным галопом далеко в поля. – И – вот что: следи за собой и будь осторожен. Если покажется, что начал задумываться о чем-то, не имеющем отношения к происходящему здесь и сейчас, что забываешь, где находишься и что делаешь…
Подопечный снова мельком бросил взгляд на пленного, и Курт кивнул, ничего больше не объясняя. Бруно ответил таким же молчаливым кивком, медленно поднялся и, прихрамывая, двинулся к лошадям, глядящим в его сторону настороженно и недоверчиво.
Первая ошибка, сосчитал Курт недовольно, на миг ощутив снова ту неуверенность и оторванность от всего прочего мира, что овладели им полтора долгих года назад, когда в ведении макарита-выпускника оказалось настоящее серьезное дело и рядом не было тех, кто подсказал бы, направил и решил. Сейчас он снова поступил неверно, пусть и в малости: собирать напуганных лошадей надо было самому, подопечного же с раненой ногой оставить здесь; с другой стороны, он был убежден в том, что Бруно предпочел бы переловить целый табун, будучи изрезанным на части, нежели провести несколько минут на одном месте, обшаривая труп…