Пастырь Добрый
Шрифт:
— Михаил, Мария.
— Михаил, Мария, — медленно проговорил он. — Буду молиться. — Вид его стал обыкновенный.
Дела было масса, человек умирал, а батюшка сказал:
— Ну, он помирится с дочерью… заживут хорошо. Какой жизнью, думаете, будет жить?
— Той же, что и до болезни, — тихо ответила я.
— Несомненно.
Батюшкины глаза снова стали темными и глубокими, лицо преобразилось. Он, казалось, видел не только меня, но душу умирающего и самую преисподнюю.
— Итак, — сказал он, в упор глядя на меня. — Что нужно ему: жить или умереть? Отвечай!
Я чувствовала,
— Умереть.
— Правильно. Иначе душа его пойдет…
Он не докончил и сразу сделался простым и даже веселым. Мне тоже стало весело: душа Михаила будет в раю: то сделает о. Алексей.
— Итак, — помолчав, сказал он, — будем молиться за Михаила и Марию. Будем стараться.
Это значило, что нужно молиться за них не только о. Константину, но и мне.
— Теперь идите, — и батюшкин голос звучал особенно, точно он меня посылал на какое–нибудь важное дело.
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — и он благословил меня всю большим крестом.
Это в особенных и очень редких случаях о. Алексей давал как бы вещественное старческое благословение и оно воспринималось и чувствовалось особенно. Оно покрывало тебя как бы светлой броней и придавало силу хоть горы сдвигать.
— Смотрите, подготовляйте его к этому (примирению). Знаете, так в разговоре, постепенно влияя на него. Ну, да вы сумеете это сделать. Идите. И все сообщайте мне.
— Батюшка, больному делается хуже каждую пятницу.
— Ну что же, значит будем ждать… надо ждать, — в пятницу, — сказал он торжественно.
Выхожу и на вопросы домашних отвечал только:
— Согласился. Теперь пусть как хочет, сам знает, — и весело полетела домой.
На душе было немного все же неспокойно: как–то дома? Но радостно было очень: батюшка согласился вырвать душу Михаила из лап лукавого во что бы то ни стало. Нужно работать вместе с батюшкой, помогать ему, оправдать его доверие. А как я приступлю к этому делу?
Дома нахожу все то же. Дочери говорю, что о. Алексей согласился помочь им. Она сразу повеселела. Вечером собралось много докторов. Несмотря на все их старания — ничего не помогало. Они удивлялись, как больной еще дышит, а муж мой и еще один профессор прямо сознались, что они в своей долголетней практике не видели такого случая.
Сбегала к о. Константину, рассказала ему все. Он обещал молиться и придти, если нужно, причастить. Позволил мне ходить вечером ежедневно в соседнюю церковь молиться о душе Михаила.
Рассказала все Ване. Он, по обыкновению, промолчал и только тихо сказал:
— Это хорошо (что о. Алексей взялся).
Не видавши еще батюшку, Ваня уже в это время очень уважал и любил его.
К утру у больного появился пульс (почти сутки у него его не было), ему стало лучше. Ежедневно я садилась около него и говорила ему, что нужно любить и прощать всех, что не нужно помнить обиду. Говорила ему про новую лучшую жизнь, где царит одна радость, мир, любовь. Говорила все больше намеками, но все же он понимал и воспринимал. В голове была только одна мысль: батюшка, родной, помогите. С больным мы очень сблизились и в
Потом садилась у изголовья больного, брала его руку и, весело смотря ему в глаза, говорила ему о его выздоровлении и о той чудной стране, куда он скоро поедет. И постепенно печать смерти медленно исчезала с лица его, и глаза его, полные ужаса, все спокойнее и спокойнее смотрели куда–то вдаль. И так было каждый раз. Видимо смерть приходила, но молитвы и само имя о. Алексея удаляли ее.
Наконец я стала ясно говорить больному, что дочь его очень любит и очень страдает от ссоры с ним. Что нужно их простить, все забыть и их принять. Я говорила ему, что дочь его очень счастлива замужем, что ее муж очень хороший человек.
По вечерам бегала в церковь и молилась изо всей силы физической, так как душой не умела. Молилась безтолково, особенно, когда казалось что–нибудь плохое в нашем деле. Я только повторяла: «Господи, Пресвятая Богородица, св. Николай, сделайте так, чтобы батюшкино дело вышло».
Я была уверена, что батюшка вел борьбу не на жизнь, а на смерть с самим хозяином преисподней из–за души Михаила.
Наконец больной принял свою дочь и она стала ухаживать за ним. Уж как же они оба были довольны и ласковы друг с другом. Он ее ни на шаг не отпускал от себя.
Когда я к нему взошла, он весело посмотрел на меня, как бы спрашивая: довольна ли я им? Я его перекрестила, поцеловала крепко и сказала:
— Хорошо очень, но это еще не все.
Он серьезно посмотрел на меня и сказал:
— Я знаю.
Полетела к батюшке благодарить его. Больному делалось лучше, доктора надеялись на выздоровление. С трудом уговорили его переехать к себе домой. Дома около него были, кроме дочери, еще его родная сестра, сестры милосердия (две, очень хорошие) и друзья. Жена всячески старалась снова поссорить его с дочерью. Дошло дело до того, что было опасно оставлять ее одну у постели больного: неизвестно, что она могла бы с ним сделать.
И вот как–то дочь, вся в слезах, жалуется мне, что житья от «той» нет, что она начинает брать верх. Просила сходить к «тому священнику» и попросить его, чтобы он обезвредил ее. Она не давала себе отчета, как о. Алексей это сделает, но чувствовала, что он может помочь.
Я ей велела все терпеть от «той», но ни под каким видом не отходить от отца. Сама побежала к батюшке. Шла Литургия, он исповедывал. В исповеди ли, в богослужении ли, или даже в молитве вообще, всегда чувствовалось, что о. Алексей совершает таинство. И в данном случае, девочка, стоявшая перед ним, хорошо сознавала великое таинство исповеди. Многим детям первая, а иногда и единственная исповедь у батюшки оставляла в их душах неизгладимый след на всю жизнь. Он сидел и серьезно, но ласково смотрел на нее. Сколько у него было любви к детям!