Пасынки судьбы
Шрифт:
Еще девица повторяет:
— Рой и сам говорит, вся наша жизнь — цепь ошибок.
А все-таки у них больше общего, у него и этой девицы — оба такие ученые, могут потолковать о Гессельмане. Собачки больше нет, она съела пластиковый мешочек из-под мяса и умерла, Генриетта винит себя одну. Как ни страдай, жестоко уйти и бросить собаку.
— Я отдала вам Роя, — говорит она. — Ведь оба вы этого хотели.
— Рой болен.
— Болен, но ему лучше. Дом этот — ваш с ним. Вы все переменили, запустили, здесь грязно, окна вроде никто и не открывал. Я вам и дом отдала, Обратно не прошу.
— Как плохо с собачкой получилось. Вы уж простите.
— Я сама ее оставила. Все вам оставила.
— Ну, Генриетта…
— Рой будет опять работать, нам точно сказали. Ему надо похудеть, держать диету, двигаться, он об этом совсем не думал. Они ведь вам, не мне,
— Они не поняли, Генриетта. Мы расстались, я тут и не жила Я же вам говорила. Пять месяцев не была, я теперь в Лондоне.
— Вам не кажется, что вы должны поставить Роя на ноги, раз уж вы последняя пользовались его обществом?
— Ну зачем вы так, Генриетта? Меня обижаете, бедного Роя. Как будто ревнуете… Мы друг друга любили. Правда, очень. Вы это знаете? Вы понимаете, да?
— Насчет любви он мне тогда объяснил.
— А потом прошло. Ушло куда-то. Может, и верно слишком большая разница в возрасте, кто его знает. Наверное, мы так и не узнаем, Генриетта.
— Да, наверное.
— Нам с Роем долго было хорошо. Лучше некуда.
— Ну, конечно.
— Простите, я не то хотела сказать. Понимаете, теперь я с другим. Там все иначе. Что-то может выйти.
Генриетте становится холодно. Влажный холод, словно туман в саду, пробирает ее, заползает под платье, леденит живот и спину. Шэрон оказалась в больнице, потому что Рой просил ее вызвать. Тогда она не говорила, что теперь у нее другой.
— А можно я с ним попрощаюсь? На пять минут, хорошо?
Генриетта молчит. Холодно и рукам, и ногам, самым ступням, и груди. Смутно видит она крутые прохладные улочки, яркие цветы в траве — словом, то, к чему она убежала.
— Я понимаю, Генриетта, вам очень трудно.
Шэрон Тэмм уходит на эти самые пять минут. Теперь Генриетта не видит ничего. Она думает, похоронили ли собачку.
— До свиданья, Генриетта. Ему куда лучше, правда.
Хлопает дверь, как хлопала тогда, когда Шэрон сюда приходила, и позже, когда ушел Рой. Странно, думает она, если ты за ним замужем, носишь его фамилию, тебе уже нет той свободы, как этой девице. А может, жизнь, которую она обрела, все равно что «другой»? Скорее нет…
— Прости, — говорит он, когда она вносит еду. — О Господи, прости за все, что я натворил.
Он плачет, не может перестать. Слезы падают на яйцо, которое она для него сварила, на чашку бульона.
— Прости, — повторяет он. — Ох, прости.
Музыка
В свои тридцать три года Джастин Кондон торговал женским бельем, исправно разъезжая по пяти соседним графствам на «форде-фиесте» с образцами товаров и книгой заказов. Он покорно взял на себя эту роль, приняв предложение отца, бывшего коммивояжера. Каждую неделю по пятницам Джастин возвращался домой, как когда-то возвращался и его отец, и почти всегда в тот же самый час. Он по-прежнему занимал ту же комнату, которую в детстве делил со своими тремя братьями. Родители Джастина жили все в том же старом доме в дублинском предместье Тереньюр и никак не могли понять своего младшего сына, совсем непохожего на старших детей ни наружностью, ни всем прочим. Его темные волосы были всегда аккуратно подстрижены, отсутствующий, рассеянный взгляд придавал нечто загадочное круглому, вполне заурядному лицу. По выходным Джастин в одиночестве совершал долгие прогулки от Тереньюра до Дублина. В Сейнт-Стивенз-Грин он сидел на скамейке или бродил среди клумб, а иной раз отправлялся в Герберт-парк и лежал, растянувшись в траве на солнцепеке; его там приметили и судачили о нем. Было известно, что его совершенно не волнует ни ирландский травяной хоккей, ни гэльский футбол, он никогда не слушает спортивных репортажей по радио и уж тем более не ходит поболеть на стадион. Когда Джастин был моложе, он однажды в пятницу привез домой борзую и воспитывал ее как комнатную собачку, явно не подозревая, что эти четвероногие созданы для того, чтобы участвовать в собачьих бегах. «Бедняга Джастин, все чудит, недотепа», — не раз сокрушался отец, сиживая в пивной у Макколи. Матери хотелось, чтобы сын обзавелся семьей.
Родители никак не могли взять в толк, почему он решил остаться в отчем доме, хотя все было просто: Джастин полагал, что любое пристанище будет для него временным, и потому не стоит обременять себя хлопотами, связанными с переездом. Ведь в один прекрасный день он навсегда простится не только с Тереньюром, но и с Дублином, и с Ирландией. Простится с образцами товаров в «форде-фиесте», простится с «фордом», оставив
Размышляя об этом, Джастин лежал на постели в графстве Уотерфорд и смотрел, как за окном разгоралось майское утро. Впрочем, глядеть особенно было не на что: только по краям задернутых гардин пробивались яркие солнечные лучи да на потолок спальни сквозь розовую ткань падал бледный свет. Коммивояжер по имени Фаи, торгующий удобрениями, уверял Джастина, что, останавливаясь здесь, он проводит ночь в спальне миссис Кин, овдовевшей хозяйки. Как только Гарда Фоули, ее постоянный жилец; выпивал в одиннадцать часов неизменную чашечку шоколада и объявлял, что отправляется спать, Фаи тоже поднимался из-за стола на кухне со словами — ну и хлопотный выдался денек. Он поднимался по лестнице вместе с Фоули, отстав от него на несколько ступенек, и под бдительным оком полицейского входил в спальню, известную как «гостевая», поскольку миссис Кин пускала в нее проезжих коммивояжеров. Гарда Фоули, давно оставивший службу в полиции, был закоренелым холостяком, моральной опорой миссис Кин, человеком, на которого всегда могли положиться каноник Тай или отец Риди; он втайне и бескорыстно служил Легиону Святой Девы [115] и каждую Троицу устраивал перетягивание каната на празднике реки Нор. По словам Фаи, выждав четверть часа, он выходил на площадку и проверял, храпит ли сосед. Еще минут через десять, со вкусом выкурив последнюю сигарету в «гостевой», он снова подходил к комнате Фоули и прислушивался. Если из-за двери доносился ровный храп, Фаи отправлялся в спальню миссис Кин.
115
Католическая религиозная организация.
Джастин считал, что это весьма походило на правду. Фаи в деталях описывал, как сложена вдова, шестидесятилетняя женщина весом под сто килограммов. Волосы, седые на голове, были густыми и черными на некоторых других частях тела, как уверял торговец удобрениями, Ягодицы и живот впечатляли своей необъятностью. Согрешив, она каялась, читая «Богородице, дево радуйся».
Лежа на постели в «гостевой», Джастин брезгливо представлял себе сцены, которые рисовал ему Фаи, этот неказистый коротышка из Дублина, отец не то пятерых, не то шестерых детей. У Фаи была манера подталкивать собеседника локтем, чтобы привлечь его внимание. Время от времени в потоке его словесных излияний всплывало имя Томазины Маккарти, дантистки, которая тоже снимала комнату у миссис Кин. Фаи утверждал, что она самого высокого мнения о Джастине, и намекал, что при желании Джастин мог бы легко устроиться с ней, как Фаи с миссис Кин. «Нет человека, который был бы как Остров» [116] — любил глубокомысленно повторять Фаи.
116
Слова Джона Донна, поставленные в эпиграф романа Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол».
Чтобы отогнать от себя эти мысли, Джастин встал и подошел к окну. Раздвинув шторы, он стоял в одной пижаме и смотрел на шеренгу домов, выстроившихся напротив. Повсюду ставни были еще закрыты, шторы задернуты, жалюзи опущены. По серому тротуару, крадучись, шла кошка, обнюхивая пустые молочные бутылки, выставленные у каждой двери. Все дома были покрашены клеевой краской — розовой или кремовой, желтой, серой или голубой, и на светлом фоне выделялись входные двери, выкрашенные каким-либо контрастным цветом или «под дерево». Улица была широкой, с фонарями у каждого второго дома и одиноким телеграфным столбом. Дальше на перекрестке, там, где улица уходила влево, был виден магазинчик фирмы «Хейз», в нем продавались газеты, табачные изделия, сладости. Рекламный щит, предлагающий сигареты «Плейерз», напомнил Джастину, что, в самом деле, неплохо бы закурить. Он отошел от окна и направился к тумбочке у кровати.