Пасынок судьбы. Искатели
Шрифт:
– Да-а! – обрадованно защебетала старуха: – Это к кому же? У Зинки-Кукушки, продавщицы из Гришинского магазина, вся родня тута, в Вязьеме! У бабы Клани окромя Андрейки и внучат нет никого, баба Света одна, с войны, почитай, живет! А больше нашенских в Корьёво нету! А! Сынок, ты-вы к художнице, наверноть?
Я кивнул, радуясь, что в старухиных познаниях образовалась брешь. Но бабка не унималась:
– Художница, она девка хорошая! Только сурьезная шибко, разговаривать не любит! А ты кем ей будешь-то? Уж не мужик
Я уже начал злиться, хороши разведчики, приехали, называется, инкогнито! Тут любая бабка весь район знает, каждый чужой человек на виду!
Я выбросил окурок, и как можно суровее сказал:
– Не муж я ей, а брат! Брат двоюродный! Понятно?
– Понятно, родимый, как не понять… – забормотала бабуля, отошла к своим товаркам, и спустя мгновение оттуда донесся скользкий шепоток: «…К художнице…говорит, брательник, а не похожь… видать… муж, наверноть… замириваться приехал…».
Я аж сплюнул с досады – вот так и рождаются сплетни!
Минут через десять вернулся Борис, какой-то подозрительно грустный и потухший.
– Ну, как? Купил билеты?
– Серега, ты понимаешь… Это… Короче, последний автобус в Гришино ушел два часа назад! – Борис виновато шмыгнул носом.
– И что теперь делать? – спросил я как можно спокойнее.
– Может, на вокзале переночуем? – без особого оптимизма предложил Борис.
Сзади послышался шорох. Я обернулся и старушки, прислушивающиеся к нашему разговору, все, как одна, отвернулись с равнодушным видом, мол, нам до вас и дела никакого нет!
Я помолчал и обратился к бабкам:
– А что, уважаемые, кроме как через Гришино, до Корьёво нет другой дороги?
– Да есть, есть, милай! – закивали сразу несколько бабулек: – С нами до Клушенки доедите, а там по асфальту до Гришина пятнадцать километров, а если лесом – то меньше. А то можить вон, Пустырихе на бутылку датите, так ейный старик вас на лошади проселком отвезет!
Борис оживился:
– А которая тут Пустыриха?
На передний план выдвинулась крючконосая, на вид совсем древняя старуха, оглядела нас и сварливо проскрипела:
– Каму Пустыриха, а каму и баба Катя!
Борис смешался, и я подхватил разговор, как можно нежнее сказав:
– Баба Катя, милая, мы вас отблагодарим, вы только нас до Корьева сегодня доставьте!
Старуха пожевала сухими губами, и решительно каркнула:
– Сто рублев!
– Идет! – встрял Борис.
– Деньгу вперед давай! – бабка приободрилась, и протянула к нам сухую, костлявую руку. Я вытащил из кармана деньги, дал ей две пятидесятирублевые купюры. Она повертела их в руках, подслеповато щурясь, разглядела – и проворно спрятала где-то в глубинах своей длинной черной юбки.
Громко дребезжа, на привокзальную площадь въехал желтый, помятый «Пазик». На лобовом стекле значилось: «Новинки, Сов. им. Радищева, Пуздоево, Клушинка». Вот и наш
Борис крикнул мне:
– Задержи его, я билеты куплю! – и рванулся к кассе, но спустя некоторое время вернулся, разводя руками:
– Касса закрылась почему-то!
Бабули уже потянулись к автобусу. Одна из них повернулась к нам:
– Сынки! Вы не русские, чо ли? Залазьте, а деньги водителю отдадите, а то он – мужик сурьезный, ждать не будет!
Мы с Борисом уже около часа тряслись в пахнущем навозом и сапогами «Пазике», пытаясь в редкие моменты между ревом натруженного двигателя обговорить наши дальнейшие действия.
За окном автобуса в абсолютном мраке проносились леса, поля, редкие деревеньки, светящиеся в темноте окошками. Иногда в разрывах низких осенних туч мелькала луна, и хмурые леса освежались ее холодным, скупым светом.
До Клушенки добрались почти в восемь вечера. Автобус высадил пассажиров, сразу расползшихся в темноте в разные стороны, словно тараканы, и уехал, обдав нас бензиновой гарью. Получившая деньги Пустыриха поманила нас пальцем и заковыляла вдоль единственной в деревне улицы. Нам ничего не оставалось, как идти следом.
Еще в Вязьме мы почувствовали, насколько отличается здешняя атмосфера от угарной, копотной московской, и теперь, шагая по темной деревенской улице, мы просто пили этот чистый, пахнущий лесом, сухим сеном и свежей, подмерзшей землей воздух.
Пустыриха остановилась у покривившегося, вросшего в землю домика, тремя маленькими окнами глядящего в палисад. На занавешенной террасе горел свет – хозяйку ждали. Скрипнула калитка, мы вслед за старухой прошли по деревянным мосткам к дому. Она указала на скамейку:
– Тута обождите! Сам сейчас выйдет, а дома у меня не прибрана, гостей не ждала!
Мы переглянулись, но, делать нечего, уселись на ветхую скамью и закурили.
Пустыриха скрылась в доме, потом послышался ее скрипучий голос, и в ответ – тяжелый, гулкий бас, гудевший, как в трубу. Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел могучий старик с растрепанной бородой, в валенках с галошами, абсолютно лысый, и почему-то веселый.
– Здорово, мужики! – басонул он, тяжело спускаясь с крыльца: – Ну, чего? Сразу поедем, али отдохнуть хотите?
– Да можно и сразу. Мы не устали! – вразнобой ответили мы с Борисом, пораженные какой-то былинной могучестью деда.
– Ну, глядите, мужики! А то можно было б и опосля! Ланноть, пойду запрягать, курите пока!
Дед убрел за дом, на задний двор, заскрипели отворяемые ворота сарая, приглушенно ржанула лошадь. Из дома вышла Пустыриха, пристально посмотрела на нас, вдруг погрозила пальцем и проскрипела:
– Вы тама не фулюганьничайте! Андреич мой ногами хворый, а так мужик – хоть куды! Будете озоровать, поломает!