Пасынок судьбы
Шрифт:
Шпильман присвистнул. Почесал затылок:
– Вот уж не думал, не гадал…
– Так что это, Олешек?
– Колодки, пан рыцарь, колодки. Здесь так наказывают преступников.
– Тьфу, дикие люди! – Годимир сплюнул. – У нас, в Хоробровском королевстве…
– А что в Хоробровском? Я слыхал, там сразу на кол сажают?
– Ерунду городишь, а еще просвещенным человеком себя мнишь! Хоробровское королевство – это тебе не Басурмань какая-нибудь! Если виновен – да, могут и на кол. Только для этого преступление должно быть очень уж мерзким.
– А если не на кол?
– Каменоломни есть, копи железорудные…
– Это правильно. Только здешние короли предпочитают не кормить разбойников, а выставлять вот так. Для острастки прочим.
Годимир еще раз оглядел колодку. Два довольно толстых бревна вкопаны в землю – не расшатаешь. А на высоте полутора аршин [12] , если на глаз, установлены две горизонтальные жерди, в которых вытесано три пары углублений. Так, чтобы верхнее, смыкаясь с нижним, образовывало почти круглое отверстие. В них и были просунуты шея и руки осужденного. Потемневшее дерево марали подозрительные потеки. Похоже, кровь.
12
Аршин – мера длины. Приблизительно 71 см.
– А этого за что, любопытно… – задумчиво проговорил Годимир.
– Да кто ж его знает? – пожал плечами Олешек. – Может, душегуб-грабитель, а может, обычный кметь. За недоимки тут тоже карают по всей строгости.
В этот миг зажатый в колодках человек приоткрыл заплывший глаз – видно, кто-то от души кулаком приложился – и проговорил охрипшим голосом:
– Тебе-то не один хрен?
– Вот те на! – развел руками шпильман. – К нему по-человечески…
– Это вы-то по-человечески? – продолжал осужденный, дергая щекой, чтобы согнать особо назойливую муху. Жирную, зеленую, здоровенную. – Вызвездились тут, разглядывают, ровно медведя ученого. Нет, чтобы…
Он не договорил, гордо дернул подбородком, заросшим грязной окладистой бородой, и закрыл глаза.
– Гляди, пан рыцарь, гордец! – в голосе шпильмана промелькнула нотка уважения. – Видно, не из обычных поселян.
– Похоже, что так, – согласно покивал Годимир, уже без стеснения рассматривая бородача. А что? Сам сказал про медведя, никто за язык не тянул. Осужденный выглядел лет на тридцать. Ну, туда-сюда пару годков. Широкие плечи, мускулистые руки – ни следа заморенности подневольного работника. Да и загар – не кметский. У тех лишь кисти рук и лицо с шеей знаются с солнцем. А тут – равномерная коричневатость. Выше пояса, по крайней мере. Ноги его скрывали ветхие и изодранные до неузнаваемости штаны. На спине – следы батогов. Старые. Может, даже больше, чем годичной давности. На правой щеке – тонкий белесый росчерк шрама.
– Пить хочешь? – поинтересовался рыцарь.
Незнакомец гордо промолчал.
– Слышь, тебя спрашиваю.
Подбитый глаз вновь слегка приоткрылся.
– Учти, любезный, больше трех раз я помощь не предлагаю, – нахмурился Годимир.
– Ну, понятно, – прохрипел наказанный. – Будет вельможный пан унижаться до помощи деревенщине.
– Дурень ты, братец, – обиделся Годимир. – Я ж…
– Оно ж легко за справедливость
Рыцарь открыл рот, намереваясь дать достойную отповедь. Потом закрыл его и махнул рукой:
– Вот еще!
– Ладно, давай свою воду, пан рыцарь! – каркнул человек в колодке.
– Нет, ну надо же! – ошеломленно пробормотал Годимир, отстегивая баклажку от седла. – А не думаешь, любезный, что я обижусь и уеду, а тебя оставлю здесь стоять до второго пришествия Господа?
С этими словами он вытащил пробку, поднес горлышко к губам хрипатого, трудно различимым в густой бороде.
– В колодках столько не живут, – коротко бросил наказанный, открывая рот.
Олешек рассмеялся и, покачав головой, пояснил Годимиру:
– Знаю я таких. Встречал. Грабят богатых. Купцов потрошат, ростовщиков особенно не любят. Если удается, могут и пану мелкопоместному хвост прикрутить. – Незнакомец не ответил. Он ловил губами и языком тонкую струйку воды, льющуюся из баклажки рыцаря, но глазами в сторону шпильмана сверкнул, словно камень из пращи запустил. – Думают, таким манером можно справедливость восстановить. Только слишком часто во вкус входят. Чужое отнимать – оно ж приятнее и легче, чем своим трудом зарабатывать. А после и разницу между бедным и богатым замечать перестают. Я как-то про таких стишок сочинил. Рассказать, а?
– Ну, расскажи. – Рыцарь внимательно следил за струйкой, и потому от него не укрылся мгновенный озлобленный прищур колодочника.
– Изволь. – Шпильмана уговаривать не пришлось. Он почесал затылок и выдал:
– Закружило, завертело, понесло…Был я первый парень на село,Был я прежде баловник, оголец,А теперь лесной суровый удалец.Эх, достал бы кистенек из-под полы,Да накинуты на руки кандалы,Но и нынче я смиряться не хочу —Так и плюнул бы в глаза богачу!– Складно поешь, – ухмыльнулся наказанный. Теперь его голос не хрипел. Все-таки не зря горло промочил. – Только что ты знать можешь о нашей жизни? О нашей борьбе?
– Верно. Ничего не знаю, – согласился Олешек. – Если кошелек срезать – это борьба, то ничего. Не приходилось.
– Вот и вали отсюда! – зарычал человек в колодках. – Я у вас ничего не просил! И не попрошу! Ну?! Проваливайте!
– Ну, конечно! – язвительно проговорил музыкант. – Зачем мы тебе нужны? Тебя твои же лесные братья найдут и освободят, а?
Незнакомец пробурчал что-то невнятное. Мол, убирайтесь… Какое ваше собачье дело?
– Найти-то найдут, – вел дальше шпильман. – Не было бы поздно. С голоду не помрешь, так зверь лесной какой-нибудь набежит. Добро, если волки или медведь… А если волколак, а, пан рыцарь?
– Не «акай»! – неожиданно зло отозвался Годимир. – Сколько говорить можно?
Он прищурился и вдруг выхватил меч. Одним плавным движением, как перед славной битвой. Прикоснулся крестовиной ко лбу:
– Видит Господь, не из корысти, а во исполнение обета рыцарского…