Патриот
Шрифт:
Михайлова считала, что меня задержат после «барьерчика», то есть после погранконтроля, а затем быстро уведут. Поэтому сначала пройдёт она, потом я, потом Юля.
Все эти важные вещи надо было обсудить, чтобы быть готовыми к любому развитию событий, но в целом я считал, что в день прилёта мне ничего не угрожает.
Я давно бросил попытки прогнозировать и анализировать поведение Путина и Кремля. Слишком много в нём стало иррационального. Это вполне объяснимо: Путин правит более двадцати лет и, как любой лидер в истории, торчащий у власти так долго, одержим мессианскими идеями, которыми царя щедро подкармливает окружение, — вроде идеи «Нет Путина — нет России», прямо провозглашаемой с трибун Государственной думы.
Реального
Тем не менее у нас есть общее понимание принципов работы медиа и общественного мнения. Чуть ли не единственное, что мы знаем о методах правления Путина, — это то, что он бесконечно проводит соцопросы и учитывает их результаты в своих планах. Арестовать меня в аэропорту ему просто невыгодно. Говоря откровенно, с чего бы Путину делать мне такой подарок?
Из всех сценариев изоляции, если уж она случится, этот для меня — оптимальный.
Во-первых, по делу уже есть решение Европейского суда, признавшего не только мою невиновность, но и полное отсутствие состава преступления.
Я так и заявил на совещании: «Хотите мне сказать, что они меня арестуют по делу, по которому уже есть решение ЕСПЧ? Не смешите меня».
Во-вторых, арест за «нарушение правил условного осуждения» слишком циничен даже по меркам Кремля. Сначала они сами пытались меня убить — отравили. А потом, когда я оказался в коме и реанимации, объявили: «Ах, он не пришёл отмечаться в полицию. Посадим его за это». Сделать так — значит как минимум сразу проиграть борьбу за первый бастион общественного мнения: журналистов, внимательно следящих за развитием ситуации.
Ну и в-третьих, мой испытательный срок, начавшийся в 2014 году, после многочисленных продлений окончательно завершился 30 декабря 2020 года, то есть восемнадцать дней назад. Мне уже невозможно поменять условный срок на реальный, потому что испытательный срок закончился.
Понятно, что такая мелочь, как закон, никогда не остановит российского судью. Для него важна одна вещь в мире: телефон, по которому ему звонит начальник и даёт инструкции.
Однако зачем им нужны осложнения? Зачем городить огород, привлекать внимание, а главное, вызывать сочувствие людей ко мне уж слишком нарочито незаконными действиями?
На последней пресс-конференции Путин сказал про меня фразу, явно продуманную и определяющую текущую тактику: «Кому он нужен?»
Так не лучше ли, ровно в рамках концепции «Кому он нужен?», демонстративно проигнорировать моё возвращение? Обернуть громкое событие в пшик? Журналисты вместо ожидаемых красивых кадров задержания получат фотографию меня с чемоданом в аэропорту, не знающего, куда себя деть в ожидании машины под прицелом десятков телекамер.
А потом, спустя пару недель, когда шум уляжется, начать допросы по новому, только что сфабрикованному делу. Через пару месяцев посадить под домашний арест — эта штука ужасна тем, что ты вроде бы и арестован, но никому тебя не жаль: дома же сидишь. Ну а ещё месяца через три посадить в реальную тюрьму на небольшой срок. Потом продлить его. А потом не выпускать. К тому времени все уже к этому привыкнут: чего сейчас-то бунтовать, если он давно сидит? Нет, Путин, конечно, безумен, но такой глупости, как громкий арест в аэропорту, он не совершит.
Когда Леонид Волков предложил обдумать, что делать, если мой самолёт посадят не в том аэропорту, где меня встречают люди, а в другом, я аж руками замахал: «Что ты, что ты! Они никогда такого не сделают. Подумай: ну как такое может укладываться в концепцию „Да кому он нужен“?»
Да кому он нужен, чтобы из-за него пассажирские самолёты разворачивать? Один только маленький-маленький червячок упорно точил фундамент моих логических построений:
Я знал, что на этапе расследования утечек быть не может. Но пару недель назад мы передали материал в большой продакшен. Делается сайт, оформляется лонгрид с текстом, монтируется двухчасовой фильм — уже довольно много людей в курсе содержания и деталей проекта. Я полностью доверяю всем нашим людям, но всё-таки ФБК — объект максимальных усилий целой огромной спецслужбы, ФСБ, по инфильтрации и вербовке. Кроме того, информацию о проекте можно получить, взломав компьютеры и сети, установив прослушку и скрытые видеокамеры в офисе, в конце концов. И червячок этот говорил мне: «Чувак, ты сам знаешь, что если Путин в курсе, что ты хочешь всей стране показать его дворец изнутри, рассказать о том, как содержатся его любовницы и как государственный „Газпром“ покупает им квартиры, то у него просто съедет крыша и он тебя закроет в ту секунду, когда сможет это сделать. Хотя бы для того, чтобы ты не стал публиковать это расследование из опасения, что в тюрьме есть тысяча и один способ убить тебя за него».
В общем, мы посовещались и расходимся, чтобы через тридцать минут встретиться, уже с вещами. Я встаю с дивана и чувствую сильную боль в спине. Блин, ну почему так всегда? Не могла она заболеть в другой день? Несколько месяцев делаю упражнения каждый день — и хоть бы хны. А сегодня… Ладно, пройдёт — главное, чтобы встречающие меня люди не увидели, что я нагнуться не могу.
Все расходятся, я должен позвать съёмочную группу — я ведь обещал им дать снять последнюю минуту сборов. Значит, это последние минуты, которые мы с Юлей проведём вдвоём, до тех пор пока мы не приедем домой. Ну или как получится.
Сидим в обнимку и хихикаем. Момент вроде требует, чтобы мы «поговорили», но говорить особо не о чем. Настроение у всех окружающих — в диапазоне от трагического до настороженного. А мы просто очень хотим домой, в Москву. Для нас с Юлей этот день не тягостный, а долгожданный, и напряжение связано только с тем, что следующие несколько часов вокруг нас будет свалка журналистов, потом хаос встречи в аэропорту и так далее. Поэтому мы сидим и говорим друг другу что-то вроде:
— Ну ты как?
— Я нормально, а ты?
— Я супер. Надо потерпеть немного, и скоро будем дома, закроем дверь, и все от нас отстанут.
— Ага, отстанут.
Гораздо больше, чем полиция и ФСБ в аэропорту, меня беспокоит вопрос маски. Встречать нас будет несколько тысяч человек — это видно по группе встречи в фейсбуке. Значит, придётся толкать какую-то речь — хоть небольшую, но надо. И люди специально приедут, и самому мне хочется что-то им сказать, поблагодарить их за поддержку. Мало того, что всё это точно превратится в бестолковую толчею (уж в том, что Путин не хочет видеть красивых картинок моего триумфального возвращения и ликующих толп, сомневаться не приходится), я не понимаю, как мне выступать: в маске или без?
Правила пандемии и европейский политический этикет говорят, что в маске. С кем бы я тут ни встречался, все с удовольствием болтают без масок, но фотографируются потом обязательно в масках и на расстоянии полутора метров, иначе избиратели не поймут.
Но говорить речь в маске? Тем более нелегальную речь в маске? Я такое проходил много раз. Выйду в зону встречающих, кремлёвские активисты сразу устроят кошмарную свалку, расставят нанятых за деньги людей с абсурдными плакатами. Рядом будет стоять полиция и орать в мегафон, что все должны немедленно разойтись. Обычно в таких случаях я, не обращая ни на что внимания, ищу возвышение, взбираюсь на него и выступаю, перекрикивая полицейские мегафоны. Что я только не использовал в качестве случайной трибуны: от сугроба до домика с горкой на детской площадке. Но делать это в маске?! Вся энергетика пропадёт. Это как надевать бахилы, заходя в дом, через который только что прошло цунами.