Патриот
Шрифт:
Постепенно я стал лучше понимать происходящее, начал даже что-то говорить. И тут мне дают карандаш и просят: «Напиши что-нибудь». И в этот момент мои мучения начинаются заново: я не имею ни малейшего представления, как люди пишут.
Чаще других меня навещал мой лечащий врач, профессор, очень известный и уважаемый нейрохирург из Японии. Он подолгу разговаривал со мной, спокойно и вкрадчиво объяснял, что произошло, какое мне предстоит лечение, как долго я буду восстанавливаться и когда я наконец смогу увидеть родных. Меня он невероятно впечатлил своим профессионализмом и авторитетом, этот японский доктор — буквально первый реальный человек,
Потом медсёстры рассказали мне, что у него, оказывается, совсем недавно трагически погиб двухлетний сын: его в Японии сбила машина. Профессор пытался сына спаси, сам его прооперировал, но ребёнок, к сожалению, всё равно умер прямо у него на руках. И в один из дней профессор прочитал мне хайку, короткое стихотворение, которое он сам написал в память о сыне. Ничего красивее я в жизни не слышал. Когда профессор ушёл, я долго не мог выбросить эти трогательные строки из головы и тихо плакал над ними несколько дней подряд.
Но при профессоре я всячески бодрился, тем более что с ним мы обсуждали план моего скорого восстановления, который мне жутко нравился. На следующей неделе, рассказывал профессор, мне приделают новые бионические ноги — вместо моих обычных, которых у меня вроде как больше нет. А дальше он проведёт сложнейшую нейрохирургическую операцию по замене моего позвоночника. Позвоночник у меня будет гораздо лучше прежнего, потому что к нему будут присоединены четыре гигантских механических щупальца, точно таких же, как у Доктора Осьминога из фильма про Человека-паука. Восторг!
Можете представить себе моё разочарование, когда мне сказали, что никакого японского профессора не существует! Что все наши беседы, планы, долгие разговоры — всё это просто моя галлюцинация, вызванная тем, что мне одновременно давали шесть разных психотропных лекарств. Я был настолько ошеломлён, что требовал показать мне всех сотрудников больницы (ну вдруг я что-то перепутал и он не нейрохирург, а, к примеру, реаниматолог), — но в клинике «Шарите» не было никого, подходившего под моё описание. Потом я, конечно, смеялся над этой ситуацией и вроде как согласился с доводами врачей и родных, что история эта не очень реалистична, но всё равно на всякий случай потратил несколько часов и погуглил известных японских нейрохирургов — вдруг всё же есть такой, вдруг у него и сын был, вдруг он правда погиб. Иначе ведь получается, что я три дня рыдал над хайку, которое придумал сам.
Я не помню, как увидел свою жену впервые после комы. Абсолютно точно не было такого момента — вот кто-то заходит ко мне в палату, я открываю глаза, смотрю на эту красивую женщину и думаю: «О, пришла Юля, как классно». Тогда я вообще ещё никого не узнавал, совершенно не понимал, что происходит. Просто лежал и не мог сфокусировать внимание. Но я помню, что каждый день наступал самый лучший момент — рядом со мной появлялась Она. Она лучше всех знала, как поправить мне подушку и как со мной разговаривать. Она не причитала: «Ах, бедный Алексей!», она улыбалась и смеялась, и мне от этого становилось хорошо и спокойно.
На стене напротив моей койки в реанимации висела большая доска. Там было что-то изображено, но, как я ни старался, сконцентрироваться на ней не получалось. Я смотрел на доску целыми днями, а потом в какой-то момент вдруг понял, что там нарисованы
Однажды, когда я уже неплохо ориентировался в реальности и даже понемногу начинал вспоминать английский, я попросил у медсестры воды. Она сказала, что даст мне её, как только я напишу это слово, — и протянула ручку. Я помнил, как будет по-английски «вода», но как это пишется — понятия не имел. Я попробовал и так, и эдак — ничего не выходило. Я начал злиться, снова раздражённо потребовал воды. «Попытайтесь написать ещё раз», — твёрдо велела мне медсестра. Я повозил ручкой по бумаге, окончательно впал в бешенство и в сердцах написал вдруг возникшее в моем подсознании слово — «fuck». И с некоторым злорадством, но всё-таки больше с гордостью протянул бумажку медсестре. Она посмотрела на меня сочувственно: я написал «fkuc».
Я пытаюсь излагать свои воспоминания последовательно, но на самом деле это была сплошная мозаика из фрагментов реальности и снов. Японский профессор. Листок бумаги и ручка. У меня нет ног. Сердечки на стене. Я попал в страшную аварию. Юля. Я в тюрьме.
Я сижу в тюремной камере на шконке. На стенах вокруг меня написаны правила внутреннего распорядка, только это не обычные правила, а слова из песен известной российской рэп-группы «Кровосток». Охранники требуют, чтобы я зачитывал им эти правила, то есть тексты песен, снова и снова, тысячу раз. Это была настоящая пытка, и в этом своём сне я очень злился. Потом, когда я уже пришёл в себя и рассказал об этом в интервью, ребята из «Кровостока» ответили мне в твиттере: «Лёш, за бэдтрип прости».
В моей палате на стене висел огромный телевизор, и это было отдельным испытанием, мало уступающим по степени мучительности моему навязчивому бреду. Пока я постепенно приходил в сознание, медперсонал старался меня всячески развлекать. Однажды они решили включить мне футбол. Проблема была в том, что я совсем не фанат футбола. В какой-то момент мой коллега Леонид Волков, который приходил меня навещать, спохватился: «Вы зачем футбол ему включаете, он его не любит». Телевизор быстро выключили, а я, хоть и мало что тогда понимал, испытал огромное облегчение.
Юля и Леонид несколько раз пытались рассказать мне, что произошло. Получилось не сразу. Они как будто стучались в закрытую дверь, а за этой дверью был мой мозг, и он не отзывался. Они говорили мне про отравление, про самолёт, где я отключился, про больницу в Омске, наполненную ФСБшниками, про то, как меня долго оттуда не выпускали, про эвакуацию в Германию — а я просто сидел и смотрел в одну точку. Они долго и подробно рассказывали мне, что Путин пытался убить меня, пока я путешествовал по Сибири, что независимые лаборатории подтвердили, что меня отравили, более того — тем же самым веществом, которым российские спецслужбы отравили Скрипалей в Солсбери. И в очередной раз, когда они произнесли слово «Новичок», я вдруг посмотрел прямо на них и сказал: «Блядь, что? Ведь это же так тупо».