Патриот
Шрифт:
Леонид говорит, что именно в этот момент он понял, что со мной всё будет в порядке.
Постепенно я полностью осознал, что со мной произошло, и вспомнил, что этому предшествовало. И какими бы увлекательными и захватывающими ни были подробности моего несостоявшегося убийства, гораздо больше меня тогда интересовало, чем закончились выборы в Томске и Новосибирске. Мы выпустили наши расследования? Их посмотрели? Люди проголосовали? А как? Удалось ли победить «Единую Россию»? Сколько процентов набрали наши кандидаты? В ночь подсчёта голосов я заставлял Юлю читать мне твиттер вслух, а потом заплетающимся языком диктовал ей сообщения, которые нужно было отправить коллегам.
Результаты выборов превзошли наши ожидания. В Томске победили
И всё-таки, мне кажется, я не полностью осознавал реальность до тех пор, пока мне не разрешили в первый раз самому встать и сделать несколько шагов. Вставать мне не разрешали долго, потому что я был склонен к побегу и даже предпринимал некоторые попытки его осуществить. Пока я медленно приходил в себя, я понял, что снаружи моей палаты всё время стоят какие-то люди и смотрят на меня через стекло. Они не были похожи на врачей, и после того как я узнал, что со мной произошло, мне объяснили, что это охранники. Однажды я попытался уговорить Юлю выхватить у них оружие и помочь мне бежать. Я чувствовал, что мне надо срочно скрыться. Пистолет я так и не получил. Тогда я решил справиться сам: оставшись один, я сорвал с себя катетеры и трубки, залив палату кровью, и попытался встать. Ко мне, конечно, тут же вбежали медики и быстро уложили меня обратно на кровать, но я так просто не сдался и в следующие дни предпринял ещё несколько попыток.
И когда наконец с разрешения врачей я сам смог подняться и очень медленно пройти несколько шагов до раковины, я по-настоящему всё вспомнил. Я хотел умыться, но руки меня не слушались, и в памяти вдруг ясно всплыло, как несколько недель назад я точно так же пробовал умыться в туалете самолёта из Томска в Москву. Я вернулся в кровать, лёг, уставился в потолок, и на меня накатил настоящий ужас. Я ощущал себя немощным стариком. Я был не в состоянии пройти три метра до раковины. Я не мог открыть кран и умыться. Я боялся, что это навсегда.
Вначале казалось, что это и будет навсегда. Чтобы вернуться к нормальной жизни, нужно было очень постараться. Ко мне каждый день приходила физиотерапевт, она была очень милой женщиной, но она заставляла меня делать самые трудные вещи в моей жизни. Она просила меня сесть за стол и давала две чашки — одну с водой, одну пустую. Ещё давала ложку. И этой ложкой нужно было зачерпнуть воду из полной чашки и перелить в пустую. Я к тому моменту уже мог неплохо говорить и сказал ей: «Окей, я готов перелить пять ложек». А она говорит немыслимое: «Нет, надо семь». Я, конечно, с огромным трудом в результате зачерпнул и перелил все семь ложек, но ощущение было такое, будто я только что пробежал марафон. Это было невероятно сложно.
А ведь предстояло ещё научиться нормально ходить, держать предметы и координировать движения. Мне по сто раз в день кидали мячик, а я его ловил — это было изнурительно. Другое упражнение, которое не давалось мне много недель, заключалось в том, что я должен был просто лечь на пол из положения стоя, а потом снова встать. У меня получалось максимум три раза, и то с огромным трудом.
Наверное, самым классным в реанимации был тот день, когда из Москвы наконец-то прилетели наши дети — Даша и Захар. Правда, тут у нас случился классический момент неловкости. Обнять меня нельзя: я весь опутан проводами и трубками. О чём говорить в такой ситуации, тоже не очень понятно. Поэтому они просто сидели в палате, а я на них смотрел и был абсолютно счастлив.
23 сентября был мой последний день в «Шарите» — я провёл там больше месяца. Мы подготовились, собрали вещи, я впервые переоделся из больничной одежды в обычную. Выписать меня должны были в три часа дня, но потом попросили подождать до шести: мой лечащий врач хотел зайти напоследок.
Это была канцлер Германии Ангела Меркель. Я этого совершенно не ожидал. Конечно, я уже знал, что она сыграла важную роль в спасении моей жизни: надавила на Путина, чтобы он дал согласие на мою эвакуацию в Берлин. Мне хотелось пожать ей руку или даже обнять (я вообще временно стал очень сентиментален после отравления), но быстро понял, что мои треники и футболка уже достаточно нарушают строгий немецкий протокол и перегибать не стоит. Следующие часа полтора мы разговаривали о политике прямо в больничной палате. О российской политике в основном. Меркель в ней удивительно хорошо разбирается. Она меня очень впечатлила тем, в каких деталях знала наши расследования, в частности последние, сибирские. Даже помнила название одной из упомянутых там фирм — «Дискурс».
То, что она пришла навестить меня в больнице, было очень трогательным человеческим жестом и очень умным политическим. Было очевидно, что Путину это не понравится. На прощание я поблагодарил Меркель за всё, что она сделала. Она спросила, какие у меня планы. Я ответил, что хотел бы как можно скорее вернуться в Россию. Она сказала: «Не торопитесь».
Меня всё равно преследовали мысли как можно скорей вернуться в Москву: я очень хотел встретить Новый год дома. Остановила меня Юля. «Давай подождём, пока ты восстановишься. Неизвестно, что они решат с тобой сделать опять, когда ты вернёшься», — сказала мне она.
Так мы остались в Германии ещё на четыре месяца.
Глава 3
Солдаты стояли в необычных белых костюмах, полностью закрывавших тело. На головах противогазы, из-за которых они похожи на странных животных. Я из семьи военного, и у нас дома тоже, конечно, был противогаз — его единственное назначение состояло в том, что дети друзей моих родителей, изредка приезжавшие в гости, надевали его и бегали по квартире, изображая слона и визжа от восторга. Впрочем, «слоном» можно побыть минуты три максимум: в противогазе очень жарко.
Солдаты же на дороге совсем не веселились и не играли — это было странно. Они останавливали проезжавшие машины и пропускали их дальше только после того, как дотронутся до колёс специальной металлической палкой.
Мне девять лет, я смотрю на происходящее через окно папиного автомобиля «Жигули» шестой модели. Это одно из самых ярких воспоминаний моего детства. Родителей, сидящих на переднем сиденье, солдаты в костюмах, однако, не удивили. Только вызвали раздражение, потому что создали пробку. Родители объяснили мне, что на солдатах костюмы радиационной и химической защиты. Это происходит потому, что недавно был взрыв на Чернобыльской атомной станции, а мы живём в военном городке у Обнинска — закрытого наукограда, где был построен первый советский атомный реактор. Сейчас мы едем в Обнинск за продуктами. Там хорошее снабжение: всё-таки живут учёные-атомщики. «Снабжение» — важный советский термин, который я уже знаю. Он означает, насколько широк будет выбор товаров на прилавках. Какой-то человек в недрах советского Госплана сделал так, что колбасу в продовольственном магазине Обнинска можно купить с вероятностью на шестьдесят процентов больше, чем наткнуться на неё в единственном продуктовом магазине нашей военной части.
Металлические палки в руках солдат у дороги измеряют уровень радиации на колёсах машин. Правительство пока не признаёт, что чернобыльская катастрофа произошла из-за халатности и разгильдяйства, поэтому официальная причина этих проверок — демонстративное расследование варианта с диверсией. Из-за этого усилены меры безопасности во всех городах, где находятся атомные станции. Если шпионы-вредители (понятное дело, американские) перемещаются по стране с намерением взорвать станцию за станцией, то наши поймают их по следу радиоактивных колёс.