Паутина и скала
Шрифт:
– Вот как? А ты? Надо полагать, нечто запланированное.
– Hy…
– С красивыми маленькими ступнями, – иронично произ shy;несло Тело. – И с такими изящными руками, – оно подняло свои лапищи, поглядело на них, – с длинными, заостренными пальцами художника – так? – насмешливо сказало оно.
– Послушай, Тело, не насмехайся!
– И с шестью футами двумя дюймами стройного американ shy;ского юношеского…
– Послушай…
– …но не стал бы возражать против шести футов одного дюй shy;ма, видит Бог! И с длинными, белокурыми, вьющимися от при shy;роды волосами!
– Твоя природа, Тело, до того груба и низка, что ты не спо shy;собно оценить…
– «Утонченного» – сухо произнесло
– Слушай, Тело, черт бы побрал твою душу!
– Души у меня нет, – сухо сказало Тело. – Она для «Худож shy;ников» – я правильно выражаюсь? – съязвило оно.
– Не насмешничай!
– Душа для Великих Любовников, – продолжало Тело. – А моя находится ниже пояса. Правда, она служила тебе в самых ду shy;шевных порывах – не будем в это вдаваться, – насмешливо про shy;изнесло Тело. – Я ведь просто-напросто жернов на твоей шее – случайность.
И они еще несколько секунд глядели друг на друга; потом за shy;улыбались.
Джордж сидел, глядя на отражение своего тела в зеркале, и вос shy;поминание об их совместной жизни явилось тревожить его мучи shy;тельной ее таинственностью. Он думал о миллионах сделанных вместе шагов, о миллионах раз, когда вместе вдыхали воздух ради жизни, о тысячах раз, когда слышали, как часы отбивают время под вечным светом неизведанных небес. Да, они долго были неразлуч shy;ны, это тело и он. Много прожили наедине друг с другом, много видели, думали, чувствовали и теперь знали то, что знали, не отвер shy;гали друг друга, не тяготились друг другом, были приятелями.
Было время мечтаний и выдумок, когда он не видел тела таким, как оно есть. Тогда он казался себе облеченным великолепной пло shy;тью. Они вместе бывали героями множества доблестных, романти shy;ческих подвигов, были вместе прекрасными и доблестными.
Потом настало время, когда он проклинал, ненавидел свое те shy;ло, так как считал его уродливым, нелепым, недостойным себя, видел в нем причину всех своих бед и огорчений, полагал, что те shy;ло предает его, отделяет от той жизни, которую он так любил, с которой хотел слиться. Он стремился узнать все и всех на свете и постоянно хотел сказать окружающим:
– Нелепая фигура, которую вы видите, это не я. Не обращайте на нее внимания. Забудьте о ней. Я такой же, как вы. Я один из вас. По shy;жалуйста, постарайтесь видеть меня таким, как есть. Кровь моя струится по жилам, она такая же красная, как ваша. Я во всем состою из тех же веществ, рожден на той же земле, живу той же самой жизнью и ненавижу ту же самую смерть, что и вы. Я во всех отношениях один из вас и хочу получить свое законное место среди вас немедленно!
В то время он был раздражительным и злобным, ненавидел свое тело, потому что оно вставало между ним и его самыми сокровенны shy;ми желаниями. Презирал его, поскольку присущие ему чувства обо shy;няния, вкуса, зрения, слуха и осязания никогда не давали, как и надлежит всякой плоти, ощущения окончательной, захватываю shy;щей, полнейшей сущности жизни, несравненной радости бытия. Поэтому он колотил тело в своем безумии, изнурял, не щадил его под жестоким бичом своих неутолимых желаний и голода, пре shy;вратил в сосуд того безумного вожделения утробы, мозга, сердца, которое в течение четырех тысяч дней и ночей не давало ему на shy;яву ни минуты покоя. Проклинал, потому что тело не могло вы shy;полнить той сверчеловеческой задачи, которую он возложил на него, ненавидел, потому что жажда тела не могла сравниться с его жаждой ко всей земле и всему живущему на ней.
Но теперь Джордж не испытывал этих чувств. Фигура в зерка shy;ле
Теперь они оба немного помудрели. Эта плоть не предавала его. Она была сильной, стойкой, неимоверно чувствительной в сфере своих чувств. Руки были слишком длинные, ноги слишком короткими, кисти рук и ступни походили на обезьяньи больше, чем у большинства людей, но были человеческими, не уродливы shy;ми. Уродство было только в его безумии, в озлоблении сердца. Но теперь через мудрость тела и мозга он понял, что дух, возом shy;нивший себя слишком утонченным для грубых земных целей, либо слишком незрел и неискушен, либо чрезмерно сосредото shy;чен на себе, слишком устремлен внутрь, слишком влюблен в кра shy;соты собственной художнической души и заслуживает того, что shy;бы затеряться в чем-то большем, чем сам, и таким образом обре shy;сти свое место, делать в мире мужскую работу – а если слишком утончен для этого, то, следовательно, слаб, хрупок, никчемен.
Они вместе открывали землю, его плоть и он, открывали са shy;мостоятельно, тайком, в изгнании, в странствиях, и в отличие от большинства людей знали то, до чего дошли сами. Самостоятель shy;но, своим тяжелым трудом, они взяли в руки чашу знаний и осу shy;шили. Узнали то, что большинство людей было бы радо знать. И что же узнали они, пройдя путем трудов и страданий? Вот что: они любят жизнь и своих собратьев-людей, ненавидят смерть-в-жизни, и жить лучше, чем умереть.
Теперь он смотрел на свое тело без презрения или злобы, с удивлением, что живет в этой обители.Теперь он осознавал и принимал его несовершенства. Теперь он понимал, что демон его жажды будет вечно недосягаем. Сознавал, что люди больше, чем люди, и меньше, чем дух. Чем обладаем мы, кроме сломанного крыла, чтобы иметь возможность парить в поднебесье?
Да! Он сознавал, глядя на нелепую фигуру в зеркале, что сделал со своей жаждой и своей плотью все, что по силам чело shy;веку. И сознавал также, хотя его распухшее, избитое лицо мог shy;ло показаться физиономией безумца, что дух, обитающий за этой маской, теперь спокойно, здраво взирает на мир впервые за десять лет.
– Это человек, – спросил он, – сидит так неусыпно во чре shy;ве ночи?
– А раз так неусыпно, то разве не Тело вмещает человека?
– Это неправда. А теперь, Тело, дай мне поспать.
– Это правда. А теперь,Человек, отвяжись от меня.
– Нет, Тело; жестокий, неотвязный Червь, таящийся во чре shy;ве ночи, непрерывно извивается, и это не дает мне заснуть.
– Этот Червь твой. В давно прошедшие годы, когда Тело, на которое ты недавно гневался, и ты лежали вместе, никакой Червь не мешал нам.
– Но существовал.
– То был Червь зарождающийся. Червь развивающийся. Червь, шевельнувшийся в крови, начало страницы.
– С чего-то, с чего-то начался разлад между нами – с чего? С чего?С Червя?
– Начался он давным-давно, Бог весть, с какой вехи, в какой ячейке памяти – возможно, с солнечного света на веранде.
– Тогда было хорошее время, тогда было все, чего теперь не стало, крыльцо, корзина, яркие настурции…
– Близкое кудахтанье греющихся на солнце кур, всеобщая утренняя суета, чей-то голос, обращающийся к тебе, в полдень скрежет трамваев, останавливающихся на углу, шарканье кожа shy;ных подошв по улице, хлопанье калиток и неожиданные привет shy;ствия, бодрящий холодок пиленого льда в полдень – тяжелый, черный дух простоватых негров, щипцы для льда, линолеум – хриплое, приятное, спокойное мычание коровы Крейна, идущей переулком вдоль ограды заднего двора…