Паутина судьбы
Шрифт:
– Все, ребята, скидываем одежку и – в горизонталь. – Стоя под люстрой, Кристина будто дирижировала перемещениями сестры и гостя, указывая изящным пальчиком. – Мы с Юлькой – на кровати. Валерьян – без фокусов – на двух шкурах, потому что диван короток… Отбой, спим.
Свет сразу погас. Сестры легли и без предварительных перешептываний затихли.
Повесив костюм на спинку стула, Морхинин с наслаждением вытянулся под пледом. Коньяк, усталость после праздничной службы, абсолютная тьма и тишина быстро соорудили сладостное начало сна, оттеснив
Внезапно мягкое, горячее, крадущееся движение женской руки по его телу возвратило Валерьяна в мир бодрствующих.
– «Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь… Я не стану вам вредить…» – прошептал голос невидимки текст из «Пиковой дамы».
– А Юля? – также тихо спросил Морхинин.
– Уже отключилась. Аж пузыри пускает… – и тут же поцелуй, ароматный от помады и коньяка, впился в его губы.
Рука Христи Баблинской продолжила путешествие по его телу. И опять поцелуи, и искусные действия горячей ладони, и нежное упругое тело, прильнувшее к нему… Убедившись в боеготовности, Морхинин хотел поменять позу.
– Не мешай, я люблю так, – с похотливым смешком объявила Кристина, водружаясь на нем. Тяжело дыша, она кощунственно поскакала в глубину этой благостной, тайно-пламенной для них ночи.
Наконец, Баблинская склонилась к его лицу и чуть слышно прорычала:
– Я улетаю в рай…
После чего они еще минуту стискивали друг друга в объятиях.
– Ух, дядька, – ложась рядом, пробормотала Кристина, – давно меня так не пробирало…
– Я тебя видел в приемной у Ковалева, – припомнил Морхинин.
– Да и я тебя сразу узнала, – сообщила Кристина. – Нахохленный вахлак с кирпичом под мышкой. Настрочил роман про трудовые подвиги церковного коллектива?
– Я написал про итальянского монаха, добравшегося до Монголии в тринадцатом веке.
– Слушай, Валька, да ты ж клад. И романы из древней истории пишешь, и басом поешь, и сладко жмешь. Может, ты и стихи кропаешь? Я вот уже придумываю: «Сон мой, сон мой, сон мой властный, эксклюзивный, волопасный, превращающийся в явь…» У меня после случки, как правило, вдохновение…
– А что такое «эксклюзивный, волопасный»?
– Не твое дело. Это заумь. Сказано у Гумилева: «Священное косноязычие тебе даруется, поэт…»
– Я бы уж тогда написал: «Сон мой страстный, исступленный и прекрасный…» – Морхинин испугался своей дерзости: все-таки известная поэтесса Баблинская, а он тут…
– Чего, чего? Банальность, хрестоматийный оборот. Я к своему «волопасный» потом конец пришью.
– Я бы так никогда не сумел, – чтобы загладить дерзость, сказал Морхинин.
– Значит, ты все-таки и стишками балуешься, а не только молодым телкам глазки строишь, хрычуга. Сколько тебе уже накапало? Тридцать пять есть?
– Ровно на семь лет больше, – честно признался Морхинин.
– Обалдеть, как ты молодо выглядишь. А ну читай свое мусорье, юный стихотворец. Приятно полюбоваться на графоманские потуги.
– Я стесняюсь.
– Говорю,
– Да я свои стихи плохо помню. Пишу, когда делать нечего. Про весну можно?
– Валяй.
Не найдя в приуставшей памяти ничего лучшего, Морхинин тяжело вздохнул, удивляясь в душе вечным недоразумениям своей жизни, и шепотом прочитал:
Меня волнует сырость ветра,Я не могу весну понять:К чему ей в душах взмахом плектраКоварно струнами играть?Я, как мальчишка, неотесан,Встревожен, старый книгочей…Кристина приподнялась на локте. Она с любопытством разглядывала во мраке случайного любовника.
– Вот тебе и пинг-понг, – сказала она. – Такое выжмут немногие. А еще? Читай, бас-контрабас!
– Дай подремать. Завтра голоса не будет на хлеб заработать.
Незаметно для себя Морхинин заснул. Баблинская бледным пятном скользнула к двери и скрылась. Шла Рождественская ночь. Ангел Валерьяна укоризненно качал головой в золотистом нимбе над грешным телом своего подопечного и надеялся, что за пение предстоящей литургии – как всегда, искреннее и старательное – что-нибудь ему, может быть, и простится.
В восемь утра рявкнул бульдогом модный будильник. Юля заглянула к Морхинину:
– Валерьян Александрович, пора.
– Да-да, спасибо, Юлечка, – бормотал Морхинин, вставая.
Чувствовал он себя скверно, будто набрался вчера за праздничным столом.
– Братья и сестры, я не в силах везти вас на колесах, – заявила Баблинская, зевая и даже эту не слишком эстетичную гримасу делая очаровательной. – Давайте дуйте на метро или возьмите халтурщика. Пойте, дорогие мои, во славу Божию. Валерьян Александрович, ваше присутствие произвело на меня самое благотворное действие, – Кристина хитро подмигнула ему черным припухшим глазом. – Жду в ближайшие дни со стихами… – произнесла она размазанными, будто окровавленными губами.
Пока ехали на метро, Юля неожиданно рассказала Морхинину совсем неподходящую к празднику скабрезную историю.
Заключалась она в следующем. После развода с мужем Кристина завела любовника. Молодого, смазливого, похотливого журналиста. На вечеринке, не зная о его отношениях с сестрой, Юля познакомилась с этим пьянчужкой. Пили много, танцевали до упаду, и к концу ночи Юля поддалась настойчивости проходимца. («Благонравная церковная овечка», – ревниво возмутился в душе Морхинин.)
В ближайшие дни девушка обнаружила у себя неблагополучие по женской части. Тут раздался телефонный звонок журналиста, в бешенстве вопившего, что она наградила его некой заразой. Скоро выяснилось: первоначальный источник болезни заключался в неразборчивости Кристины. Подцепив у кого-то эту постыдную «нечисть», она передала ее новому любовнику.