Паутина

Макаров Александр Прокопьевич

— Аминь, брат Конон, — строго произнесла она и только потом, поклонившись ему, не попросила, а, казалось, потребовала: — Благослови к лобзанию твоего пречистого наперстника [1] .

Из всей здешней обители, наверное, один Гурий не поцеловал бы это массивное, точно обруч, золотое кольцо с сапфировым крестом. Сенотрусовец видывал, что Конон лишь перед церемониями надевал наперстник, вынимая его из потайного кармана, пришитого к подштанникам, где пресвитер хранил свои драгоценности.

1

Пресвитеры скрытников носят крест не на груди, а на пальце, персте.

Молодым семинаристом

Кондрат Кононович Синайский добровольно ушел в полковые священники войск барона Врангеля, потом эмигрировал, учился в «русской коллегии» князя Волконского при Ватикане, а во время голода в Поволжье был переброшен с группой папских агентов в Россию в качестве «посланца милосердия на помощь голодающим». При разгроме этой шпионской группы органами советской разведки Кондрату Синайскому удалось бежать. Он устроился дьяконом в глухое уральское село — на родине Агапиты, — но за злостную антисоветскую агитацию среди прихожан был арестован и осужден. После отбытия наказания Синайский негласно вернулся в то же село, однако с иными целями: чтобы наверняка уйти из-под контроля Ватикана, а заодно и спрятаться в тень от советских органов, он решил связать свою судьбу с общиной истинноправославных христиан странствующих; и это ему удалось. Старинный его приятель, родной дядя Агапиты, странноприимец Лука Полиектов связал бывшего дьякона с протопресвитером общины, братом Платониды, старцем Антипой Пресветлым, тот окрестил Синайского и под именем Конона назначил пресвитером Западного Урала. Здесь, на соборе старцев и стариц, из рук местоблюстительницы пресвитера проповедницы Платониды новый владыка и получил знак своей неограниченной пресвитерской власти — золотой наперстный крест. После Платониды к кольцу присосался Коровин.

— Святитель! — поддельно хлюпая носом и вытирая сухие глаза заранее припасенной тряпкой, юлил бывший писарь. — Не обойди молитвами-с…

— Ну, ин, батюшка, поведай, где бродишь? — начала Платонида, усаживаясь за столом напротив Конона. — Ни гласа ни власа от тебя с самого рождества.

— По свету, мать Платонида, тамо и сямо, — в тон ей ответил Канон, с откровенной веселостью щерясь широченным острозубым ртом. Размашисто перекрестив кушанья, он подоткнул за воротник коричневой толстовки клетчатый платок — салфеток у Минодоры не водилось — и потянулся к рюмке с настойкой. Выпил бережно, точно пустынник, знающий цену капельке влаги, повел рукой вдоль впалого живота, потянулся за груздем и только тогда договорил: — Н-да, по свету… Время ныне смутное, спокойствия лишен, ибо воистину пекусь о богоданной общине, мать Платонида.

Он выпил вторую рюмку, закусил печенкой, и Прохор Петрович, не мешкая, налил ему третью.

Платонида покосилась на старика, но, взглянув в одутловатое, вдруг расцветшее благодушием лицо пресвитера, грызущего куриную ножку, смилостивилась. «Пускай приемлет, поелику взалкалось, — подумала она, размыслив. — Сие не возбранно, Христос простит, а я мешать не стану. Пастырь добрый, не обуян гордыней, не любоначален. Преклонился предо мною, посох мой облобызал, матерью, а не сестрою величает — все ли тако? Зрю, памятует, от кого пресвитерский наперстник получил, чует, на коих столпах вера зиждется».

Не нравилась торопливость отца и Минодоре, но, видя податливость гостя и снисходительность к нему Платониды, чей авторитет сразу вырос в глазах странноприимицы, она лишь заботилась, чтобы тарелка Конона не пустовала. «Пущай жрет и хлещет водку, лишь бы наше не пропало, — мысленно злорадствовала она. — А поговорить успеем, не завтра же его черт унесет».

С благоговением угощал пресвитера старик Коровин. Он аккуратно наполнял рюмку вровень с позолоченным венчиком, брал ее за хрупкую ножку, вздымал над столом и медленно, как святыню, ставил перед гостем. Для бывшего писаря пресвитер общины стоил полусотни исправников — шутка в деле властвовать над обителями двух бывших губерний, пусть с двумя десятками странников!.. Конон в его понятии был полу-Христом; а кому не лестно сидеть рядом с восседающим полубогом, заглядывать грешными глазами в его очи и возливать вино в его чашу своей рукой? Не беда, что полубог знал, как эта рука крала и предавала, подделывала и поджигала, подложничала и истязала. Зато и Прохор Петрович многого не замечал; например,

того, как быстро охмелевший святитель назвал город Назарет лазаретом, а гору Голгофу какой-то Глафирой; старик просто налил оскандалившемуся пресвитеру очередную рюмку. Либо для того чтобы разом заглушить горечь своей богохульной оговорки, либо потому что он с нетерпением ждал именно вот этой самой рюмки, но Конон проглотил вино с алчностью, удивившей даже старого писаря. Потом, будто позабыв ветхий завет с его речениями, пресвитер заговорил о земных делах почти земными словами.

— В оных палестинах, честнейший брат Прохор, я, э, в обетованном раю, — изменившимся, напряженным языком начал он. Размокший голос его на каждом слоге подпрыгивал с баса на баритон, с баритона на тенор и представлялся Прохору Петровичу неотразимо благостным и сладкозвучным.

— Ответствуй мне, друже, имеет право окружный, э, пресвитер воздохнуть от труды праведны, от муки адовы? Дозволено ему в бес-тре-пет-ном спокойствии ночь опочить?.. Матерь Платонида, сестра Минодора, я — не каменен. Из камени имя носящий, я только телесен, аки людь. И не единый крест несу, э, в богохранимой общине, но сдвоенный. Двойной, ибо не приемлю небесного без земного, ибо химерна вера без борьбы, как борьба бесплодна без веры. Я же — борец и ревнитель веры со юности моея и до…. до…

Пресвитер запнулся, очевидно, подыскивая слово, но Прохор Петрович подоспел с вином — и Конон будто высосал из рюмки злобную фразу:

— …до краха врагов моих!

Он сорвал с груди свой клетчатый платок, скомкал его в кулаке и швырнул на стол перед собою. Платонида торопливо перекрестилась, потом, сверкая глазами от божницы к Конону и от Конона к божнице, затеребила стеклянные бусины лестовки. Глядя на проповедницу, встрепенулась и Минодора: выбрав с блюда самого икряного леща, она с поклоном положила его на тарелку гостя. Умиленный Прохор Петрович решил заплакать: он сморщился, будто норовя чихнуть, но, крутя головой и всхлипывая, все-таки наполнил рюмку пресвитера аккуратно до позолоченного венчика.

Гость покончил с нею без закуски.

— И клятву оную блюду паки и паки! — подняв палец, с пафосом прошептал он. — Токмо усторожливо и благопристойно. Осторожность, нежнейший брат Прохор, суть порождение мудрости. Англия, Америка, их действо — божественная мудрость!.. Не второй фронт, а свиная тушенка и яичные пороха, затхлая крупчатка и грязное тряпье на подстилку — нате, жрите, жирейте, а потом мы вас к закланию… мудрость!

Изловчившись, Прохор Петрович чмокнул руку Конона на лету; речи гостя были приятны убежденному старорежимцу до пощипывания в носу — экое извитие словес! — и он едва совладел с собою, чтобы не выпить, как бывало, единую «за августейшего венценосца».

Пресвитер подобрал платок со стола, перекосившись, вытер поцелованную руку и тут же положил ее на плечо хозяина.

— На поле брани, херувимейший брат Прохор, сугубый спор, — все более костенеющим языком продолжал он. — И мы тамо, и тоже спорим, токмо тссс!.. Душою и помыслом суть тамо, э, существом же и естеством здесь, — но спорим!.. С кем? С ворогом нашим, именуемом коммунизм, токмо тссс!.. Единым словом Христа оружны и поражаем, ибо меч наш — мудрость!.. Дерзай, брат Прохор: где потребно — согни выю, главу преклони, но спорь! В словесах будь сладчайшим, как кенарь в саде, а ко-го-ток, х-хе… Мудрость!.. Коготок твой — слово писаное и рекомое, апостольское и человеческое, и спорь!.. Искуснейшая в словесах письменных и звучных мать Платонида, э, пример сей мудрости… Послания святых пророков суть меч ее, и я благословляю сие отныне и довеку: пишите, э, множьте, яко дождь, несите в мир послания сии и спорьте, токмо тссс, тссс!

Минодора глядела в широченный рот Конона и думала: «Пьян, пьян, скотина, а далеко видит и учит правильно. Расскажу-ка я ему завтра про хуторских прогульщиков да про Никониху с Оксиньей, то-то рад будет, пучеглазый бес!.. А все из моей обители, по моей указке, хоть и хвалит он за письма одну Платонидку».

Поучений пресвитера о христианской мудрости хватило до очередной рюмки. Конон выплеснул ее в рот и смиренно попросил еще. Затем, нашаривая ногами под столом ноги странноприимицы, пресвитер потянулся к ней лицом и, распялив губы до ушей, что он выдавал за улыбку, неожиданно твердо промолвил: