Павел I без ретуши
Шрифт:
Одного камердинера Павел однажды прижал к стене, требуя, чтоб он признался, что виноват. Чем чаще этот человек повторял: «В чем?», тем яростнее становился император, пока наконец тот не вскричал:
— Ну да, виноват!
Тогда Павел мгновенно выпустил его и, улыбаясь, сказал:
— Дурак, разве ты не мог сказать это тотчас же.
Чтобы правильно судить и об этом анекдоте, нужно бы знать наперед, не имел ли Павел основания ожидать, что камердинер его вспомнит о каком-нибудь проступке, хотя бы его ни в чем определительном и не обвиняли.
Следующий анекдот, слышанный мною от генерал-адъютанта графа Ливена, бросает на императора более мрачную тень, чем все предшествующие.
Одною из обязанностей графа было писать приказы; но так как он не хорошо произносил по-русски, то обыкновенно
106
Видимо, речь идет о князе Василии Юрьевиче Долгорукове и его отце, князе Юрии Владимировиче Долгорукове.
Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:
Об императоре Павле принято обыкновенно говорить как о человеке, чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе был не таков. Остроумную шутку он понимал и ценил не хуже всякого другого, лишь бы только в ней не видно было недоброжелательства и злобы. В подтверждение этого мнения я приведу следующий анекдот.
В Гатчине насупротив окон офицерской караульной комнаты рос очень старый дуб, который, я думаю, и теперь еще стоит там. Это дерево, как сейчас помню, было покрыто странными наростами, из которых вырастало несколько веток. Один из этих наростов до того был похож на Павла с его косичкой, что я не мог удержаться, чтобы не срисовать его. Когда я вернулся в казармы, рисунок мой так всем понравился, что все захотели получить с него копию, и в день следующего парада я был осажден просьбами со стороны офицеров гвардейской пехоты. Воспроизвести его было нетрудно, и я роздал не менее тридцати или сорока копий. Несомненно, что при том соглядатайстве со стороны гатчинских офицеров, которому подвергались все наши действия, история с моим рисунком дошла до сведения императора. Будучи вскоре после этого еще раз в карауле, я от нечего делать занялся срисовыванием двух очень хороших бюстов, стоявших перед зеркалом в караульной комнате, из которых один изображал Генриха IV, а другой Сюлли. Окончив рисунок с Генриха IV, я был очень занят срисовыванием Сюлли, когда в комнату незаметно вошел император, стал сзади меня и, ударив меня слегка по плечу, спросил:
— Что вы делаете?
— Рисую, государь, — отвечал я.
— Прекрасно! Генрих IV очень похож, когда будет окончен. Я вижу, что вы можете сделать хороший портрет… Делали вы когда-нибудь мой?..
— Много раз, ваше величество.
Государь громко рассмеялся, взглянул на себя в зеркало и сказал:
— Хорош для портрета!
Затем он дружески хлопнул меня по плечу и вернулся в свой кабинет, смеясь от души.
Думаю, нельзя было поступить снисходительнее с молодым человеком, который нарисовал его карикатуру, но в котором он не имел повода предполагать какого-либо дурного умысла.
Как доказательство того уважения, которое император Павел питал к постановлениям военных судов, и его беспристрастия в деле правосудия можно привести следующий случай.
В первый год его царствования генерал-прокурором Сената был граф Самойлов, родственник некоего генерала Лаврова, женатого на сестре известного богача Демидова. Лавров был человек распутный, большой игрок и обременен долгами. Жена его была особа довольно легких нравов, обладала большим состоянием и находилась в связи с тремя офицерами нашего полка. Оставшись чрезвычайно довольна усердием и вниманием своих обожателей, генеральша выдала каждому из них по векселю в 30 тысяч рублей. Супруг, взбешенный тем, что такая значительная сумма ускользнула из его рук, подал прошение
Сенат под влиянием генерал-прокурора Самойлова признал офицеров виновными в подлоге и приговорил к разжалованию. Приговор этот был представлен на утверждение государя; но последний, вместо того чтобы утвердить постановление Сената, велел созвать в нашем полку военный суд.
В качестве младшего члена полкового суда мне пришлось подавать свой голос первым, и я прежде всего предложил спросить генеральшу Лаврову, считает ли она сама эти три векселя подложными? Г-жа Лаврова прислала письменное заявление, в котором сообщала, что подлога нет, что она любит этих трех офицеров и желает сделать им подарок, а что муж ее лжец. Тогда я подал голос за то, чтобы офицеры были оправданы в подлоге, но были уволены из полка за поведение, недостойное дворянина. Военный суд единогласно принял это решение, приговор был представлен государю, который и утвердил его, отменив решение Сената и сделав сенаторам строгий выговор. Впоследствии эти три офицера неоднократно высказывали мне свою благодарность.
Во время одной из прогулок около четырех или пяти дней до смерти императора (в это время стояла оттепель) Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к обер-шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с императрицей, сказал сильно взволнованным голосом.
— Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?
Муханов отвечал:
— Государь, это, вероятно, действие оттепели.
Император ничего не ответил, покачал головой, и лицо его сделалось очень задумчивым. Он не проронил ни единого слова до самого возвращения в замок.
Какое странное предостережение! Какое загадочное предчувствие! Рассказ этот мне сообщил Муханов в тот же вечер, причем прибавил, что он обедал при дворе и что император был более задумчив, чем обыкновенно, и говорил мало.
Из воспоминаний Николая Осиповича Кутлубицкого, записанных А. И. Ханенко:
В последнее время царствования императрицы Екатерины приезжал из Германии какой-то князь очень красивой наружности, по выражению Николая Осиповича, «как писаный», и помещен был во дворце. Цель его приезда была обратить на себя благосклонное внимание императрицы. К нему определен был для показания Петербурга чиновник Министерства иностранных дел. Сам ли князь Зубов или из угождения к нему другие успели искусною интригою повредить приезжему князю; несмотря на то, он, по-видимому, начинал нравиться императрице. В то время в Измайловском полку служил князь Щербатов [107] , молодой человек пылкого нрава, иногда предававшийся увлечениям и шалостям своих лет. В театре, в первых рядах кресел, сидел немецкий князь с приставленным к нему чиновником. Рядом с надменным гостем занимал место упомянутый князь Щербатов, в кафтане, с модною в то время суковатою палкою. (Военным вне службы тогда позволено было ходить в статском платье.) В антракте Щербатов спросил по-французски своего соседа:
107
Видимо, речь идет об Алексее Григорьевиче Щербатове.
— Как вам нравятся, князь, наши русские актеры? — но, не получив ответа, повторил свой вопрос по-немецки.
Вместо ответа гордый иностранец, обратившись к своему приставу, сказал ему:
— Как дерзки у вас молодые люди! Они так смело навязываются со своими разговорами.
— Ах ты немецкая свинья! Я сам русский князь, — закричал вспыльчивый Щербатов и ударил своею палкою по лицу надменного немца.
Окровавленного, его увезли домой, но уже не во дворец, а в лучшую гостиницу, куда перевезли все его вещи. Встревоженный Зубов доложил тотчас же о случившемся неприятном происшествии и объяснил, что он считает теперь неприличным битого князя поместить во дворце и должен был для него приготовить другое помещение. На другой день императрица через Зубова послала ему табакерку с своим портретом и с изъявлением крайнего сожаления о случившемся. Князь, приняв с признательностью подарок императрицы, поблагодарил Зубова за случившееся с ним, намекнув, что он найдет время с ним рассчитаться, и уехал за границу.