Печать дьявола
Шрифт:
По губам Мориса де Невера вновь промелькнула судорожная улыбка. Он покачал головой, и снова нервно усмехнулся. Чёрт бы подрал этого всезнайку. Гиллель же продолжал:
– - С вашей внешностью, мсье де Невер, вы легко могли бы повторить путь Казановы, но для этого женщин и впрямь нужно любить.
– - Его лавры меня не прельщают, -- поморщился Невер.
– - Заметно. К тому же, надо отдать вам должное, вы куда умнее этого итальянского жеребца. Но сути дела это не меняет. Я -- временами похотлив... ну, сведёт иногда, знаете, зубы, а так ...плевать.
– - Он слегка поморщился.
– - Особым успехом не пользуюсь. Женщины не любят умных мужчин. Оно и понятно: кошкам не нравятся слишком осторожные крысы. Риммон -- тот страстен, при этом обожает саму женственность, упивается ею, Нергал -- развратен, но вы -- просто блудливы. На
– - Хамал, умоляю!
– - Умолкаю, -- шутовски бросил Гиллель.
Морис де Невер надолго замолчал. Смерть Виллигута, столь необъяснимая и внезапная, выбила его из колеи. А перед Хамалом, ошеломлённый и растерянный, он чувствовал себя совершенно беззащитным, точно голым. Он понимал, что своими язвительными выпадами тот мстит ему за догадку о его удивительных способностях, и в то же время ему почти нравилось слышать от Гиллеля то, в чём он едва смел признаться самому себе. Морис ощущал какой-то мучительный нарыв в душе, и безжалостные слова Гиллеля вскрывали его, точно скальпелем. Но, хотя Хамал безошибочно читал самые потаённые его мысли, он не видел того, что было подлинной мукой Невера. Этого не видел никто, и сам Морис, пытаясь постичь причины своей скорби, угнездившейся в сердце в последние месяцы, тонул в липких и зловонных пучинах, терялся в тёмных провалах и смрадных безднах своей души.
– - Да. Вы, наверное, правы.
– - Он сжал руками виски.
– - Но я не могу с этим покончить. Я слаб, -- его лицо исказилось, он потерянно и жалко улыбнулся.
– - Эммануэль сказал бы, что я слабостью оправдываю собственную похоть.
– - О, вы, я вижу, уже судите себя его словами, -- усмехнулся Гиллель.
– - Он -- единственное, что мне по-настоящему дорого. Он ...
– - лицо Мориса странно напряглось и застыло, -- он умеет любить. Вы говорите, я не хочу, чтобы меня любили? Может быть. Не знаю, чего я не хочу. Но знаю, чего хочу, я хочу -- любить. И знаете, Хамал, если Эммануэль останется со мной, я... научусь любить и я -- найду Бога.
– - Бога?...
– - Хамал странным, долгим взглядом пронзил Мориса де Невера.
– - Я где-то слышал, что интерес к богоискательству уже есть действие Бога в человеческой душе. Я же как-то о Боге не думал.
– - Он умолк, потом снова заговорил.
– - А знаете, мне понравилось, что вы в ответ на мои попрёки не прибегли к излюбленному аргументу подлецов: "А вы-то, мол, сами!" У вас и в мыслях того не было. Спасибо. Ведь должен признаться, мои собственные представления о женщинах -- куда пакостнее ваших. Скоро сам остановлюсь на целомудренном детском самоудовлетворении, ей-богу...
– - Он вздохнул.
– - Но поверьте, Морис, знай вы, подобно мне, мысли самих женщин, -- Хамал помрачнел и перешёл на шёпот.
– - Этот мерзавец Нергал, волкодлак чёртов, -- просто свинья, но в последнее время я действительно способен быть мужчиной только в кромешной темноте. Не могу возбудиться, читая, что она думает. Это мерзость, Морис. Хочется изнасиловать и избить.
Морис поднял глаза на Гиллеля.
– - Вы это серьёзно?
– - Да, но, боюсь, эти потаскушки только об этом и мечтают.
Невер торопливо перебил его.
– - Да нет же, Гиллель, я о Нергале. Почему... волкодлак?
– - Что? А ...-- Хамал зевнул.
– - Да. А вы и не знали? Да, уверяю вас, он -- оборотень-вервольф, а Мормо -- вампир.
Морис де Невер вздрогнул и побледнел.
– - Вы...ш-ш- шутите?
– - Да нет. С чего бы?
– - Хамал недоумевал, совсем забыв, что не все читают мысли собеседников.
– - Но вы не бойтесь -- они не безумны и понимают, что афишировать подобные склонности здесь опасно. Они удовлетворяют свои аппетиты за пределами замка. В этом смысле просто остерегитесь выходить из Меровинга в полнолуние -- и только. Это не сущностно. Но вы сбили меня. Я же о другом.
Побледневший Невер медленно приходил в себя. Сомневаться в истинности сведений Хамала оснований не было, но сами сведения своей неординарностью завораживали и ошеломляли. Гиллель же продолжил было рассказ о своих мужских проблемах и женских мерзостях, но, неожиданно взмахнув рукой, перебил себя.
– - Тьфу! А ведь до чего странно! Стоит двум мужчинам сойтись вместе, с чего бы ни начался разговор, обязательно свернут на баб! Но не могу не поведать вам забавнейшую историю одной девственницы, -- продолжал он.
– - Услышал летом от одного знакомого в лупанаре. Пока не забыл.
Морис де Невер вдруг поймал себя на том, что, несмотря на проговариваемые собеседником пошлости, он любуется Гиллелем. Густые чёрные кудри, словно руно, обрамляли бледные впалые щеки, а громадные, широко расставленные глаза под тяжёлыми складками век искрились каким-то загадочным потаённым блеском. Древняя, даже не голубая, а скорее, индиговая кровь пульсировала в этих венах, гнетущей мудростью Екклесиаста веяло от этого лица. Даже линии носа с причудливо вырезанными ноздрями напоминали Морису буквы иврита. Он подумал, что такое лицо могло быть в юности у Христа, если бы ни это странное, инфернальное свечение глаз.... Или -- у Иуды, если бы ни глубина в чёрных провалах зрачков, казавшаяся свободной от зависти и предательства, и вообще -- лишённой человеческих чувств. Морис отметил про себя, что Хамал, оказывается, развращён и искушён ничуть не меньше, а, возможно, и куда больше его самого, но эта мысль мало его утешила.
– - Но хватит. Действительно, что я всё о мерзостях?
– - прервал сам себя Хамал.
– - Судя по вашим мыслям, я кажусь вам отродьем дьявола, n'est-ce pas? Боюсь, что равно не гожусь ни на роль Христа, ни на роль Иуды. Если ваше амплуа premier amoureux вполне определено, то я своё ещё не нашёл, -- лицо его порозовело.
Гиллель был польщён мыслями Невера и окончательно перестал сожалеть, что его тайный дар стал известен им с Ригелем. Это, в принципе, не страшно. Он знал, что его не выдадут, а, кроме того, у него впервые появились собеседники, от которых не нужно было таиться и обдумывать в разговоре каждое слово. Но с Ригелем полная откровенность была немыслима, с Невером же скрывать себя и свою сущность нужды не было. Хамал потому и был столь словоохотлив сегодня. В кои-то веки можно было выговориться.
Кроме того, и он с благодарным чувством отметил это, ни у Невера, ни у Ригеля никогда даже в мыслях не мелькало ничего антисемитского. Сейчас, неожиданно осознав, что нравится Морису, Гиллель был смущён и растерян. Он не привык читать в мыслях собеседника хоть что-то лестное для себя.
Он улыбнулся и расслабился.
– - Однако вы не ответили давеча на мой вопрос. О l'Air Epais.
– - Ну, вы тоже не блеснули красноречием. Я о нём читал в нергаловой книге, а после мы с Ригелем случайно на него натолкнулись, -- Морис коротко рассказал об их ночном приключении.
– - А вот вам-то откуда всё известно? Стояли внизу у гроба и подпевали? Я пытался разглядеть участников, но эти чёртовы маски и мантии...
Хамал насмешливо покачал головой.
– - Не трудитесь, Морис. Меня там не было. Я прочёл всё по мыслям Нергала и Мормо. Их мысли, особенно с перепоя после Чёрной мессы -- о, это Песнь Песней! Нет, дорогой Морис, -- покачал головой Хамал, -- сам я -- плохой адепт вашего христианского Бога, но это не основание для целования зада вашего же христианского дьявола. Азазеллу -- козлы. Не понимаю, почему я должен быть в их числе? Назовите это гордыней, но я не считаю себя глупцом. Иногда даже являю проблески подлинного интеллекта...
– - Хамал, уже порядком пьяный, вдруг прервал себя.
– - Кстати, вы заметили странность...