Печатная машина
Шрифт:
Парень сначала отвечал на вопросы, потом его как-то сразу накрыло. Отец тоже уже был хороший, но все же заметил перемены в его поведении, в его состоянии. Как будто ему враз стало плохо, скрутило и повело. «Может, в туалет?» — спросил его отец. Тот кивнул, поднимаясь и останавливая отца, вознамерившегося его сопроводить. «Я сейчас», — сказал он и ушел, пошатываясь. Когда прошло десять минут, десять или пятнадцать, отец забеспокоился. Он спустился в туалет, но парня там не было. Отец прошелся по залу. Никого похожего. Никто его не видел, швейцар не подтвердил, что кто-то выходил. Встревоженный и
Но отец хотел знать, что же все-таки произошло. Он тряхнул парня, свирепея, заводясь уже не на шутку.
— Убил бы его, — сказал отец, закуривая третью сигарету. — Ты меня знаешь, убил бы, и все.
Меня трясло. Я слушал, и у меня дрожали пальцы.
— И что потом?
— Спустил его с лестницы.
Я сглотнул.
— А мать? Что он с ней сделал?
Покачав головой, отец с силой выдохнул дым.
— Ничего он не сделал. Она так и не поняла, чего он хотел. Она уже легла, когда он пришел. Мать открыла, а он стал ее обнимать. Потом она рассказала, что парень это делал без насилия, но настойчиво, пьяно что-то бормоча, словно прося о чем-то. Она так и не поняла, о чем он просил, чего хотел. Конечно, сильно напугалась, стала его отталкивать, вырываться, разве что не кричать. А он все лез и лез, ласково так, как она сказала. Короче, я пришел вовремя, выгнал его, дал по шее и пнул еще вдогонку, а мы потом две ночи не спали.
— Переживали? — глупо спросил я.
— А как ты думаешь?
Я пожал плечом. Что можно сказать? Это и вправду было дико. Но вместе с тем я ощутил, как в этот миг все во мне сложилось, все мои пустоты были заполнены, словно большой самосвал высыпал тяжелый песок, придавив меня изнутри.
— Как его звали?
— Да не помню, — устало сказал отец, бросая во тьму окурок. — Ты только матери не говори… Захочет — сама расскажет. Она потом плакала неделю, все твердила, что это мы тебя выгнали… Да… Бред конечно, а?.. Чего молчишь?
— Бред.
— Вот и я ей говорил, а она мне все свое… Ладно, пойдем спать.
Мы разошлись по разным комнатам. Мне постелили в моей, мать легла в спальне, а отец, как это и бывало, когда он выпивал, лег в зале.
Я лежал на твердых накрахмаленных простынях и не мог заснуть. Хотелось курить, но для этого нужно было идти через зал. Потом не выдержал и встал с кровати.
— Сынок, ты? — мать, оказывается, тоже не спала. Темнота выдавила ее силуэт, приподнявшийся над
— Да, мам. Можно посижу с тобой?
Я подошел к постели и сел на край, Мать слегка подвинулась. Я сидел и смотрел на нее, на белеющую в темноте сорочку. Потом протянул руку и дотронулся до ее руки. Она вздрогнула, словно обожглась.
— Не спится? — шепнула она.
Я молчал. Меня не было так долго, что казалось, будто это не я сижу на ее кровати и держу ее за руку. Как часто я мечтал об этом там, где ее не было рядом, когда мне было очень плохо.
— Мне было очень плохо, мама, — прошептал я.
— Плохо? — переспросила она, будто не расслышала. — Тебе было плохо, сынок?
На моих глазах выступили слезы. Я кивнул.
Она привлекла меня к себе и прижала к груди.
— А я чувствовала это — всякий раз у меня болело сердце, — говорила она, сжимая мою голову, мое мокрое лицо. — Но…
Она замолчала, дрожа телом, потом продолжила:
— Но сейчас… иди спать… Слышишь, иди… Все будет хорошо.
Она как будто боялась меня. Отпустила и легла на подушку.
— Иди, — снова шепнула она.
Меня снова охватили растерянность и смущение. Я не мог сказать ни слова, только кивал в ответ. Все то, что сдерживалось до сих пор, хлынуло наружу. Освобождаясь от бремени, я прощался с ним, и оно выходило из меня прочь, вновь оставляя во мне пустоту. Но эта пустота была иного рода. Я возвращался туда, куда до сих пор не мог вернуться — ни во снах, ни тем более наяву. И вот, вернувшись, не нашел себя прежнего и не узнал нынешнего, словно завис в каком-то другом измерении, между явью и сном, между «есть» и «было», — там, откуда нет возврата.
Отец тихонько похрапывал, мне не составило труда пройти мимо него, выйти на лоджию, закурить. Я курил, было тихо, потом в тишину, как камень, ухнул далекий паровозный крик, и она сразу же сомкнулась, пустив расходящиеся во все стороны круги.
Я лежал в своей постели, без сна, не думая о странном пришельце, — о том, кто бы это мог быть и как его звали, не перебирал по памяти своих сослуживцев, — лежал, уже твердо зная, что скоро снова уеду. Уеду, чтобы не возвращаться больше никогда.
10. РОЗОВЫЙ ФЛАМИНГО
Я был пьян и почти завалил ее на кровать. Она, в общем-то, особо и не сопротивлялась, только как-то вопросительно заглядывала мне в глаза.
Стыдно признаться, но похожа она была на Одри Хепберн. Я не вру, честное слово. Она была вылитая принцесса из «Римских каникул» Уайлера.
Короче, я пытался ее завалить, а она не сопротивлялась, поэтому мне приходилось бороться только со своим хмелем.
Она что-то шептала, пока я, как Иаков с ангелом, топтался на месте.
— Что? — наконец спросил я.
— Пойдем на улицу, — дошли до меня ее слова.
Неожиданно я легко согласился. «В рот компот, почему бы нет», — подумал, застегиваясь.
Она закрыла дверь комнаты, мы прошли по коридору, потом мимо вахты, потом вышли из общаги.
«Ро-зо-вый флами-и-инго, ди-тя зака-а-ата…» — неслось из окна на втором этаже.
— Летний вечер стянул трусы и показал всем свою большую ярко-красную залупу, — откомментировал я.
— А мне Свиридова нравится, — сказала она.