Педагогика для всех
Шрифт:
14
В идеале мать и отец относятся к ребенку по-разному.
Материнское отношение: "Я принимаю тебя (люблю) за то, что ты есть".
Отцовское отношение: "Я принимаю тебя (люблю) за то, каков ты".
При таком сочетании ребенок чувствует, что он нужен, что он любим, что он хорош, - и в то же время знает: от него ждут, что он станет лучше.
Трудно приходится матери без мужа. Хорошо, если она продолжает играть свою естественную материнскую роль: "Принимаю такого, какой есть". Но, чувствуя особую ответственность за воспитание, она обычно берет на себя непосильную роль отца. Отец умеет критиковать, не затрагивая отношений с ребенком; у матери каждое слово касается личности, отношений, любви. Отцовская критика - просто критика, материнская - отказ в любви (так кажется
Мать с ребенком без мужа - ситуация не вполне естественная, и, как всегда бывает в таких ситуациях, для нее нет идеального решения. Одна мать и не может дать ребенку то, что дают и отец, и мать вместе, но она хорошо воспитает детей, если будет оставаться матерью.
Принимать - это что же? Во всем уступать ребенку? Подлаживаться к нему? Нет, тогда бы я был не я, потому что я не терплю к кому-нибудь подлаживаться. Я не уступаю, не подлаживаюсь, я просто принимаю своего ребенка, ну как это еще объяснить? Я его люблю!
Замечательно, что легче всего принимают, больше любят и потому лучше воспитывают детей больных, отсталых и даже уродливых. В этом случае у родителей нет честолюбивых мыслей о совершенном ребенке, и начинается настоящее воспитание. Видали ли вы когда-нибудь женщину, у которой неизлечимо болен ребенок? На этих женщинах свет лежит, они всегда прекрасны! Их возвысила любовь и необходимость принимать ребенка таким, какой он есть. Я знаю женщину, которая до того затуркала своего сына-восьмиклассника, добиваясь от него успехов в школе, что он стал невротиком и попал в клинику. Тут мама испугалась, примирилась с мыслью, что ее ребенок не такой, как все, что он больной и не обязательно ему учиться так уж хорошо. Она оставила сына в покое, была ласкова с ним, принимая его таким, какой он есть. Они вместе переживали семейную беду, объединились... И что же? Сын быстро поправился, закончил школу, пошел работать на завод, а спустя два года поступил в вечерний институт и учится теперь так, что мама уговаривает его поменьше заниматься.
Мы с ребенком в одной комнате, но мы видим комнату и все вещи в ней разными глазами, с разных точек зрения. Я сверху, почти с потолка, а он снизу, почти с пола. Так, в переносном смысле, будет всю жизнь. Но мы не можем представить себе мир его глазами, и мы не можем даже вспомнить этот мир, населенный, как сказал один писатель, бесформенной массой великанов, которые иногда наклоняются над кроваткой, заслоняя свет, и громко гудят - то есть разговаривают. И наклоняться нужно, и гудеть, разговаривать тем более; но удержать бы в памяти эту разницу в мироощущении! Сколько бы времени мы ни проводили вместе, все равно ребенок ложится спать, и у него свои мечтания; мы в них не участвуем, мы в них не были, мы их не разделяем. У него свои сны, свои страхи, свои привязанности и оценки. Мы стараемся понять ребенка; одним это удается лучше, другим хуже; но даже самые понятливые из нас, самые старательные в своих усилиях касаются лишь близкой границы мира ребенка. Чужая душа - потемки. Это справедливо и в том случае, когда перед нами не чужая, а родная душа сына или дочери. Все равно другая, все равно потемки! Не станем винить себя за непонимание этих потемок, не будем сердиться на потемки за то, что они не освещены для нас ярким светом. Единственное, что нам остается, - понимать, что мир так устроен. Понимать - и потому принимать существование всех эти чужих тайн и скрытностей, существование другого мира, другой души.
15
– Прошу считать меня человеком и быть великодушными со мной...
Все люди знают, что к детям нужно относиться по-доброму, с добром. И все знают, что есть дети, которые добра не понимают, над добрым словом смеются. Что ж, и мы порой путаемся, где добро, а где зло.
Тогда подальше от зла, в ту область, где нет и не может быть ошибок, - в область великодушия!
Нет на свете ни людей, ни детей, которые не понимали бы и не принимали великодушия.
Первого нашего заводского наставника, Героя Социалистического Труда Степана Степановича Витченко упрекали:
– Он великодушием хочет совесть в подростках пробудить. А им плевать на его великодушие, им подавай гитару и поллитровку на троих.
Но Витченко верил, что именно великодушие пробуждает совесть, и знал, что придет время, когда его подростки будут стыдиться своей праздности, презирать лень и нерадивость, - так он пишет в своей книге "Встреча с юностью".
Чтобы ребенок вырос человеком, должен же хоть кто-то потратить на него душевные силы, отнестись к нему великодушно. Витченко стеной вставал, не давал уволить прогульщиков, бегал по милициям и прокуратурам, утешал в любовных страданиях, мирил с родителями. А как же иначе? Ну и останемся мы при высоких теориях воспитания, при нашей благородной принципиальности, но с пропадающим ребенком. Витченко, армейская косточка, человек, четверть века проживший в солдатской дисциплине, полковник в отставке, возвел в принцип: во что бы то ни стало обойтись без "ежовых рукавиц". Он возвеличил слово "заступничество", это слово великодушных людей... "Мы вправе спросить с подростка не более, чем спрашиваем с самих себя", - пишет он. И так Степан Степанович Витченко заступничеством своим и великодушием вывел в люди сто пятьдесят труднейших, совсем было пропавших ребят. Вот эффективное воспитание!
В детском доме Януша Корчака при разборе проступков выносили одно из двух определений: или признать невиновным, или простить.
Причем те, кого прощали, еще и сердились: все-таки их признали виноватыми.
Когда ребенок набедокурил, провинился, у нас есть две возможности: показать, что мы его меньше любим, что мы сердимся, негодуем; и показать, что мы по-прежнему или даже больше любим его, жалеем и разделяем с ним его неприятности. Тогда источником неприятностей и мучений совести будем не мы, родители, а сам проступок. Плохо то, что я плохо поступил, а не то, что родители узнали об этом и наказали меня. Родители всегда со мной в моих бедах.
Маму с дочкой-семиклассницей вызвали к директору школы. Девочка плохо учится, дерзко ведет себя, вступает в споры с учительницей. "Да, да, я вас понимаю!" - Мама кивает головой. Мама вздыхает, мама чуть не плачет, и девочка плачет. Но, выйдя из кабинета, мама смотрит на девочку, ей жалко дочь, и она... Она ведет ее в кондитерскую и покупает пирожное. Как назло, сюда же приходит и директор, видит эту антипедагогическую сцену.
Слышу: "Пирожные ей покупаете? А за что? Чем она заслужила? Тем, что мать опозорила? Что это за воспитание такое?"
Но мы относимся к детям не так, как к взрослым, по заслугам их, а как к детям, то есть великодушно. Дети потому и в радость нам, что только к ним мы можем относиться великодушно без особой опасности. Перебираю в уме все возможные детские прегрешения: какое из них нельзя простить? Не простишь, когда маленькие дети выбегают играть на проезжую часть дороги, когда спички берут... Вот, пожалуй, и все! Остальное можно принять, понять, простить. Умные мамы так и говорят самым маленьким детям: "Все можно. Все! Нельзя только "раз, два, три": подходить к плите, трогать штепсель, выглядывать в открытое окно. Все остальное можно!" Полное, бескорыстное, безусловное прощение трогает самое зачерствелое сердце и действует куда сильнее, чем наказание. Оно часто бывает и шоком: чем глубже вина ребенка, тем большее впечатление производит на него наше помилование.
Высший идеал человечества, всепрощение, не может быть воплощен в жизнь взрослых, до этого еще очень далеко. Но этот идеал должен быть воплощен в наших отношениях с детьми. Вырастут - научатся и наказывать, и мстить; но детство должно быть идеальным. Только в идеале истинная сила духа и источник мужества.
В одном доме пятилетний мальчик рос в окружении многих взрослых - мама, папа, тети, дяди. Каждый наказывал его, говорил: "Иди в угол". Он хмурился, но шел безропотно и лишь спустя какое-то время гордо кричал из угла: "Эй вы, прощайте меня кто-нибудь!"