Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
А потом и ее вывели. У нее глаза были на мокром месте, а взглядом можно было кирпичи царапать. У ворот она все же разрыдалась. Тонким визгом, похожим на вой койота. Весь вечер потом стоял в ушах этот визг.
Ты не можешь не помнить этого, если только память у тебя совсем не отказала.
Говорят, его дядя Фиденсио, хозяин сахароварни, так сильно избил его, что еще чуть-чуть, и он остался бы паралитиком. И что тогда он со злобы взял и ушел из деревни.
Верно одно: больше мы его не видели. Пока однажды он не объявился
Тогда он и убил своего шурина – того, что играл на мандолине. Бедняге Начито пришло в голову сыграть ему серенаду, уже поздно вечером, в девятом часу, когда колокола звонили к вечерне. Тут послышались крики, и люди, которые молились в церкви, выбежали на улицу и там увидели их: Начито валялся на земле и отбивался ногами и мандолиной, а Урбано бил его снова и снова рукояткой маузера. Охваченный злобой, как бешеный пес, он не слышал, что ему кричат люди. Кончилось тем, что какой-то парень, даже и не местный вовсе, вышел из толпы и отобрал у него карабин, а потом как следует дал ему этим карабином по спине и уложил на скамейку в саду, где он и растянулся.
Там его оставили на ночь. А утром его уже не было. Говорят, что, прежде чем уйти, он заходил к священнику и просил благословения. И что господин священник отказал ему.
Его задержали на дороге. Он шел, хромая, и присел отдохнуть. Тут его и догнали. Он не сопротивлялся. Говорят, он сам надел веревку себе на шею и даже сам выбрал дерево, на котором его должны были повесить.
Ты должен помнить его, потому что мы вместе учились в школе, и ты знал его не хуже, чем я сам.
Прислушайся: не лают ли собаки?
– Игнасио! Ты там, наверху, скажи: не слышно ли каких звуков, не видно ли где-нибудь огней?
– Ничего не видно.
– Мы должны быть уже близко.
– Да, но ничего не слышно.
– Посмотри как следует.
– Ничего не видно.
– Эх ты, Игнасио.
Длинная, черная тень двух мужчин двигалась вверх-вниз, скользя по камням, становясь то больше, то меньше по мере того, как продвигалась вдоль ручья. Одна дрожащая тень.
Луна поднималась из-под земли, словно пылающий шар.
– Деревня должна быть уже рядом, Игнасио. Ты, там, наверху, прислушайся: не лают ли собаки? Вспомни, нам ведь сказали, что Тонайя – прямо за горой. А мы спустились с горы уже много часов назад. Вспомни, Игнасио.
– Да, но я ничего не вижу.
– Я начинаю уставать.
– Спусти меня.
Старик попятился назад, нащупал каменную стену и оперся о нее, не спуская ноши с плеч. Ноги у него подгибались, но он не хотел садиться, потому что не смог бы
– Как ты?
– Плохо.
Он говорил мало. Каждый раз все меньше. Иногда казалось, что он спит. Иногда – что ему холодно. Он дрожал. Каждый раз, когда на сына нападал озноб, отец чувствовал это, потому что тот начинал дергаться, а его ноги, словно шпоры, впивались ему в бока. А потом руки сына, обвивавшие его за шею, трясли ему голову, словно бубен. Он сжимал зубы, чтобы не прикусить язык, а когда тряска заканчивалась, спрашивал:
– Сильно болит?
– Порядочно, – отвечал тот.
Сначала он говорил: «Спусти меня… Оставь меня здесь… Иди один. Я догоню тебя завтра или когда мне станет легче». Он сказал это, наверное, пятьдесят раз. Но теперь не говорил даже этого. Вот луна – прямо перед ними. Огромная, красная луна, от которой глаза у них наполнялись светом, а тень на земле становилась длиннее и темнее.
– Я уже не вижу, где иду, – говорил он.
Но никто не отвечал.
Другой сидел наверху, весь освещенный луной. В его бесцветном, бескровном лице отражался тусклый свет.
– Ты слышишь меня, Игнасио? Я говорю, что ничего не вижу.
Ответа не было.
Он шел дальше, спотыкаясь. Сгибался всем телом, потом выпрямлялся и спотыкался снова.
– Здесь нет никакой дороги. Нам сказали, что Тонайя будет за горой. Мы перешли через гору. А Тонайи все не видно, и не слышно никакого шума, по которому мы могли бы понять, что она близко. Почему ты не хочешь сказать, что ты видишь? Ты ведь там, наверху, Игнасио!
– Спусти меня, отец.
– Тебе плохо?
– Да.
– Я отнесу тебя в Тонайю, чего бы мне это ни стоило. Там найду кого-нибудь, кто о тебе позаботится. Говорят, там есть доктор. Я отведу тебя к нему. Я несу тебя уже несколько часов подряд и не брошу здесь, чтобы тебя прикончил первый встречный.
Он слегка покачнулся. Сделал два или три шага в сторону, потом снова встал прямо.
– Я отнесу тебя в Тонайю.
– Спусти меня.
Его голос сделался совсем тихим, он будто бормотал:
– Я хочу прилечь ненадолго.
– Спи там, наверху. Я держу тебя крепко.
Луна, уже почти голубая, поднималась на ясном небе. Лицо старика, мокрое от пота, наполнилось светом. Он опустил глаза, чтобы не смотреть вперед: голову опустить он не мог, потому что руки сына сжимали ее, как ошейник.
– Все это я делаю не ради тебя. Я делаю ради твоей покойной матери. Потому что ты был ее сыном. Вот почему я это делаю. Она стала бы упрекать меня, если бы я оставил тебя там, где нашел. Если бы не забрал с собой, чтобы тебя вылечили – как и делаю сейчас. Это она дает мне силы, не ты. Уже хотя бы просто потому, что тебе я не обязан ничем, кроме неприятностей, страданий и позора.