Пехота-2. Збройники
Шрифт:
— Во, бачиш, а говорил — чувство юмора отмерзло. Я в Ваху с позиции еду, вечером. Конечно, буду в магаз заезжать.
— Сиги купишь?
— Лехко. Які?
— Винстон серый, блок.
— Все «нацики» курят Винстон. Это настораживает. Бабло давай.
— Держи, — парень сунул руку в перчатку и вытащил смятую, теплую двухсотку.
Я взял деньги, аккуратно расправил и засунул в нарукавный карман.
— Вы из сорок первого? — Нацгвардеец покосился на шеврон с вензелями, какими-то гербами и цифрами «сорок один». —
— Не. Пехота. К первой танковой приписаны.
— Так первая танковая хрен зна где стоит. Это ж бригада.
— Мы от Славяна, — наклонился вдруг ротный к нацгвардейцу. — Работаем от авторитетных людей из первого бата, старших уважаем, в общак отстегиваем, косяков за нами нет.
— Ээээ… — протянул нацгвардеец, потом расплылся в улыбке. — Понятно. Это у вас тогой…
— Наследственное, — подсказал я.
— Тра-па-па-па-пам, парам-парам-парам… — пропел командир саундтрек первых кадров «Бригады». — Мы с первого класса вместе…
— И за все, что мы делаем, отвечаем тоже вместе. И на поезд опоздаем тоже вместе, — вмешался я.
Нацгвардеец рассмеялся, пар вырывался изо рта и смешивался с моросью.
— Ну так через час.
— Ну где-то так.
Я захлопнул дребезжащую дверку. Стекло вдруг поползло вниз. Нас объехал «опель» и, газанув, ушел прямо, в сторону Марика. Мы взяли правее, чтобы выскочить сразу у автовокзала в Волновахе. Сзади раздался храп Феди. Видимо, блокпосты навевали на него сон.
— Закрыто, — кивнул я на шаурмичную примерно через километр.
— Схерали? — возмутился ротный, разглядывая запертую белую дверь.
— Начало девятого.
— А. Ну да. Сукаааа… жрать охота.
— Тушенку у собаки отберешь.
Вася не ответил, только укоризненно покосился. Я объехал автовокзал справа, повернул на скудно освещенную улицу и начал вглядываться в тусклые полосы света фар «лендика». Центральная улица Волновахи пронизывала город с востока на запад, и мы тихонько ехали. Редкие фонари заглядывали в окна, еще более редкие люди спешили по домам, иногда перебегая дорогу. Волноваха зимою представляла унылое зрелище, честно, просто-таки угнетающее. Машин было мало, денег в городе было мало, АТБ справа светился входом и небольшой очередью к банкомату.
— Мля, да у нас на ВОПе веселее, — проворчал Вася. — Чего плетешься так?
— Поворот на вокзал пропустить не хочу.
— Гля, ВСПшники стоят.
Справа у бордюра стояли темно-красные жигули с мигалкой, возле них топтались трое мужиков, нещадно дымя сигаретами. На капоте стояли парящие стаканчики, я вильнул, объезжая их, и почувствовал взгляды всей троицы. Так, тут налево, в узкий переулок, теперь наверх…
Переезд был перекрыт. Кажись, это наш поезд проползал мимо, стукая металлом о металл, вздрагивая и бросая квадраты света от освещенных окошек на асфальт. Я дождался последнего вагона, вывернул руль, объехал опущенный шлагбаум и
— Какой вагон?
— Та нахер тебе вагон? Так выйду. Давай просто высади сразу за пешеходным.
Машина скрипнула и остановилась. Мелкие группки людей толпились у вагонов киевского поезда, вокзал был полным отражением зимней Волновахи, только приправленной торопливостью, висящими проводами и запахом горящего угля. Ротный выскочил из машины, дернул заднюю дверцу и схватил коробку со спящим щенком. Федя сонно поморгал и, кряхтя, начал вылезать из машины.
— Давай.
— Давай.
— Аккуратненько там.
— Не ходи в вагон-ресторан. Там на тебе чекає небезпека.
— Пошути, пошути.
Мы обнялись, похлопали друг друга по спинам. Поток людей обтекал нас, равнодушно окидывая взглядами трех вооруженных людей рядом с грязной белой машиной.
— Погнал.
— Давай. Жене напиши.
— Напишу, как отъедем. Шоб не сглазить. Вы тут не стойте, уезжайте сразу.
— Понял-принял.
Командир поднял коробку, повернулся и быстрым шагом пошел к составу.
— Вася! — окликнул я его.
— Шо?
— «Пээм»!
— Мля. — Вася вернулся, отстегнул кобуру и сунул мне в руки.
— Может, не поедешь? Как мы тут без тебя? Сирые, убогие, войну проиграем, майно растеряем, зброю пропьем…
— И не кажи. Пока.
— Пока.
Я сел в машину, проводил взглядом ротного и сунул в рот сигарету. Курить в своей машине Вася не разрешал, и это, кажись, была единственная машина на всю линию фронта, в которой нельзя было курить. Поэтому я тут же закурил. Пыхнул дымом в потолок, наклонился и сплюнул вязкую горькую слюну.
Было в этих провожаниях по поезд что-то… что-то странное. Как будто сам немного в отпуске. Мне нравилось возить людей на поезд, нравилось встречать — кусочек меня тоже уезжал на Большую Землю, домой, к жене, к малышу, к маме с папой, в тепло, в свет, в тыл, в прежнюю жизнь. Тогда я еще не понимал, что жизнь никогда не станет такой, как была, что я изменюсь так же, как менялись все вокруг меня, что наши осколки странной войны, такие мелкие в ежедневном течении жизни, но навсегда поцарапавшие нас — глубоко, до крови, до мяса, до костей, сменившие направление нашей жизни, а у многих — окончившие ее навсегда, эти осколки никуда не исчезнут.
Я выкинул окурок на асфальт и завел машину. Федя втиснулся на переднее сиденье и снова поставил автомат между ног. Поезд тронулся, опять застучал, уходя на северо-запад, а мы оставались тут, дальше, надолго… иногда казалось, что навсегда.
… Машины ВСПшников уже не было. Господи, благослови супермаркеты, работающие после заката, парковки перед ними, тележки и деньги, за которые можно купить нормальную еду.
— А автомат? — спросил Федя, стаскивая броник. Идти в магазин в бронике почему-то считалось «моветоном».