Пеликан
Шрифт:
Происходило своеобразное растянутое действие: Йосип один в кустах, и лишь пустое небо над головой, потом Марио, который снова вернулся, Модрич, отзывающий его, затем снова ничего, кроме кустов и удаляющегося крика, в котором неизменно узнавался голос Марио, и наконец Марио и четверо других мужчин поднимают его и затаскивают наверх.
Они несли его в чехле для палатки по горному выступу, настолько узкому, что приходилось приседать, чтобы хоть как-то опереться, а его на спине тянуть по скалам, как санки по бесснежной равнине; было ужасно больно, и Йосип совершенно потерял контроль, безоблачное небо не давало взгляду зацепиться —
Марио понял, что он не может глотать, но каждый раз появлялся и лил воду из мятой полевой фляги ему на лицо, чтобы хоть немного охладить; чуть теплая, ценная вода. Йосипу Марио казался ангелом с каштановыми кудрями и большими небесными глазами, который появлялся и исчезал, но всегда был рядом.
«Оставьте меня здесь, — думал Йосип, — хоть немцев порадуете».
Но говорить он уже не мог, да и, очевидно, было принято решение непременно его спасти.
Когда на пустом небе появилась вечерняя звезда, они оказались в каком-то месте, где нашлось что-то кроме скал и кустарников — остатки сарая и овчарни в виде бетонных плит фундамента, частично обугленных балок и досок и, что особенно важно, разбросанные профили, из которых его товарищи быстро соорудили убежище. Теперь он отдыхал в ямке на лежанке из спальных мешков и впервые за несколько недель видел крышу над головой.
Пришедший навестить больного командир снял фуражку, чтобы удариться головой о низкую крышу из профилей.
— Как ты, Тудман? — справился он.
Йосип не мог говорить, но широко раскрытыми глазами и двумя пальцами энергично подавал сигналы, напоминавшие повторяющиеся горизонтальные взмахи крестного знамения, давая понять, что дела плохи и его нужно оставить здесь.
— Забудь, Тудман, — возразил Модрич. — Встанешь и будешь воевать. Так легко ты от нас не отделаешься.
Модрич не был человеком мягким, и Йосип прекрасно понимал, что командир оставил бы его там, если бы Марио не вступился.
— Знаешь, что это? — спросил он, подняв вверх измазанную книжицу. — «Полевой госпиталь». Нашли в обугленной немецкой скорой, которую мы изрешетили над Госпичем, помнишь?
Йосип уронил руку на влажный спальный мешок и почувствовал себя человеком, который получил пожизненное, а теперь ожидал, не дадут ли еще три максимальных срока.
— Я не медик, — признался командир. — Я есть — или был — инженер, как ты, вероятно, знаешь. Но, судя по симптомам, у тебя дифтерия. А это, — продолжил он, показывая картонную коробку, — уколы для инъекций с пенициллином. Чудесное американское средство.
Болезнь длилась не более двух недель, но Йосипу казалось, что он несколько долгих лет провалялся под низкой крышей из профилей, которая утром раскалялась на солнце и с которой ровными тонкими струйками стекала вода, когда шел дождь. Долго, очень долго он не делал ничего — только лежал и страдал, а товарищи обеспечивали его всем необходимым.
Марио был вездесущим и вел себя порой отстраненно, как заправская медсестра, чтобы друг не так смущался. Йосип был ему за это очень признателен.
А особенно за то, что Марио продолжал рассказывать непристойные истории, по-прежнему видя в Йосипе мужчину или веря, что скоро тот перестанет
— Любица и ее сестра — вот кто нам нужен. Это самые сладкие цыпочки во всем городе. Если только мы не завоюем Берлин и я не заполучу Еву Браун, женюсь на Любице, а ты на ее сестре. Что скажешь?
— Ладно, договорились, — согласился Йосип, когда Марио воткнул шприц в его бедро. — Тебе Любица, а мне ее сестра.
У него была высокая температура, и он вспомнил, как впервые влюбился. Это было задолго до той первой волнующей эрекции, потому что тогда он еще ходил в детский сад. И впервые поднялся на фуникулере. Она была со своими родителями — австрийцами на дипломатической службе. Они приехали всего на лето, объяснила ему мама, и поэтому девочка с веснушками ходит с ним в один садик, хотя и говорит только по-немецки. В его глазах она стала еще желаннее. Девочка, живущая так далеко, обязана быть совершенно необыкновенной, думал он. Йосип решил, что она его большая любовь, и придумал план, чтобы ее завоевать.
Ему повезло, потому что на скамейке фуникулера нашелся рекламный буклете белоснежными пароходами, пляжами и пальмами. Он незаметно спрятал его под рубашкой.
Когда их родители исчезли в темной церкви, куда детям совсем не хотелось, он позвал ее за простенок, пообещав показать что-то очень красивое.
— Что это? Что это? — спрашивала она, сияя.
Уже первые фотографии вызвали у нее восторженные возгласы, и Йосип проявил мужество, переворачивая одну страницу за другой. Когда дойдет до цветного снимка корабля с красными трубами, который на своих суденышках оплывали ликующие туземцы, он сделает ей предложение руки и сердца.
Почему этого не произошло, он уже не помнил.
Когда приближались немецкие самолеты-разведчики, товарищи Йосипа тоже прятались под крышей из профиля, плотно окружив его, и эти моменты казались ему самыми счастливыми в жизни. Он боялся, был благодарен и с трудом верил, что все они еще рядом и не бросили его умирать.
После того случая в горах его жизнь стала намного более ценной, потому что товарищи многим пожертвовали ради его спасения. Он чувствовал себя обязанным и вызывался на самые опасные задания. Но они и слышать не хотели, как и их командир, неуклонно державший Йосипа в лагере или на второй линии, — он стал своего рода талисманом кампании. Прошли месяцы, и это ощущение притупилось как у него, так и у остальных, и вот он уже снова чувствовал себя таким же малопримечательным, как раньше, и надеялся просто выжить. Так и произошло, благодаря тому, что ручная граната, которую он в последний день войны бросил сквозь амбразуру немецкого бункера и которую сразу же выбросили обратно, осталась лежать у его ног не разорвавшись.
Когда Яна вышла из ванной, он все еще сидел на краю кровати.
Эрика — так звали ту девочку.
— Что случилось? — забеспокоилась Яна.
— Не могу найти ботинки, — ответил он немного отстраненно.
— Не рассказывай мне сказки, Йосип, — запротестовала она. — Я тебя знаю. Тебе опять немного взгрустнулось, вот что. Ты снова думаешь о ней?
В такие моменты Яна предполагала, что он думал о своей покойной жене.
— Да, — согласился он печально. Может, это достойная порицания ложь, зато самый простой обходной маневр.