Пеликан
Шрифт:
Йосип надел на нее поводок и пошел в порт.
Под ясным голубым небом, будто бы специально украшенным несколькими нарядными облаками, городок нежился в объятиях бухты, и если представить себе, что нет бетонной коросты новостроек, то был совершенно таким же, как на старой цветной открытке, где склоны еще сплошь покрыты лесом, пусть и невероятного зеленого оттенка. «Гранд-дама Адриатики», — гласила подпись ажурными белыми буквами внизу.
В реальности же ситуация была намного серьезнее. Лодки в порту недвижно дрейфовали на вонючем нефтяном ковре. Веревки, опускавшиеся в воду от кнехтов и колец, чернели слизью высоко над поверхностью воды. На набережной свалили в кучу сети, которые, наверное, больше никогда не залатают, —
Волна, покрывшая грязью тросы и остовы лодок, оставила вдоль набережной и на обломках скал у подножия пристани широкую черную кайму, будто вся портовая бухта превратилась в пригоревшую сковороду, которую никто никогда не отмоет.
Йосип смотрел на побережье. Всюду, куда только падал взгляд, эта черная траурная лента. Его городу, некогда белой даме, приходилось смириться, опустив снежные юбки в слякоть.
Не удостоверившись, дома ли Андрей, он привязал Лайку к решетке подвального окна. Эта собака больше не его проблема.
Лайка не очень боялась пушечных залпов, пока они раздавались достаточно далеко. Она ведь и так уже многое повидала. Правда, со временем она стала крайне пессимистичной. Девочка ее не жаловала, а теперь еще и вернули куда-то, где она уже бывала раньше. Но оставили на улице, а тут холодно. Когда она садилась, холод булыжников поднимался к самому крупу, а когда вставала, ветер хлестал в грудь. К счастью, она привязана, иначе непонятно, куда деваться. Обидно, что не дотянуться до бумажных пакетиков и картонных коробок из гриль-бара, раздуваемых по набережной и соблазнительно пахнувших колбасой и мясом; ветер крутил их в вальсе вне зоны ее досягаемости. Она облизнулась и несколько раз кашлянула, так хрипло и сильно, что сама испугалась. В бухте горел корабль, над новостройками поднимались столбы дыма, слышались хлопки и звуки выстрелов в непредсказуемой последовательности, заставлявшей ее нервничать. Она боялась, что во всей этой суете о ней забыли и что никто никогда ее больше не покормит. Иногда она лаяла, но никто ее не слышал. Может, это и к лучшему — никогда ведь не знаешь, что за человек пройдет мимо. Медленно проехала машина, доверху груженная стульями и домашней утварью. Она казалась движущейся пирамидой из мебели, за которой следовали два мальчика на мопеде с тачкой, чемоданами и сумками, но этих людей Лайка не узнавала. Дрожа, она семенила взад-вперед, и ее горло сдавливало всякий раз, когда натягивался поводок.
Ждать она привыкла, но на этот раз ожидание длилось слишком долго. Несколько пеликанов приковыляли на площадь в надежде схватить разлетающиеся коробки, но безуспешно. Они тоже выглядели странно — скорее черные, чем розовые, и двигались еще более неуклюже, чем обычно, хотя и не были привязаны. Один то и дело падал и едва мог подняться, бессильно расправляя одно крыло, хотя у этих животных их было два. Лайка, как обученная гончая, наблюдала за бедолагами с презрением. Ужасно воняло нефтью, перебивавшей все остальные запахи. В итоге один пеликан остался лежать, а его сородичи сдались в попытках раздобыть еду. Они стояли почти неподвижно, время от времени то поднимая, то снова опуская черные как смоль ноги, крутили головами, некоторые из которых были еще розовыми, и будто удивлялись, осматривая склеившееся оперение.
Все было нехорошо.
К счастью, приближался высокий хозяин, хозяин этого дома. Неизвестно, обрадуется ли он, но на всякий случай Лайка завиляла хвостом. Сказав что-то непонятное, но прозвучавшее не особо приветливо, он открыл дверь и вошел, не
Андрей понял, что совершил ошибку. Странно, конечно, особенно сейчас, когда в стране война, но следовало поставить Тудмана в известность, прежде чем занять его должность. Все совершают ошибки. Ему казалось, когда речь идет о важных вещах, он умеет принимать правильные решения: он отдает долг родине, завтра примет участие в учебных стрельбах ополчения, от имени народа взял на себя ответственность за стратегически важную канатную железную дорогу и одолжил своему другу Тудману денег. А еще раньше отдал любимого уиппета его дочери-инвалиду.
Тут он вспомнил, что та самая собака все еще сидит привязанная на улице. Андрей отодвинул штору в цветочек и открыл окно. Дунуло нефтяной вонью, и именно в этот момент по побережью прокатился грохот далекого взрыва. Лайка засунула узкую морду между прутьев решетки и умоляюще смотрела на Андрея, выпучив круглые глаза, будто боялась страшного недоразумения.
— Успокойся, — сказал он, — там я тебя точно не оставлю.
Он размышлял, стоит ли закрыть окно. Наверное, пусть остается открытым, потому что от бомбежки будут взрывные волны, а отравляющий газ сербы применять не станут.
Андрей решил проявить великодушие. В конце концов, Тудман — старик и уже не в счет, а сам он вот-вот станет героем войны; старый Шмитц тоже так думает. Может, пойдет в снайперы, если завтра окажется, что у него талант.
Было во всем этом что-то устаревшее, как, например, просить соизволения отца свататься к его дочери. Тудман уязвлен, потому что у него не спросили разрешения. Андрей все исправит и даже принесет свои извинения. Он впустил собаку, снова надел куртку и отправился в путь.
Открыла жена Тудмана. Она сообщила, что ее муж, монстр, бросивший жену и дочь на произвол сербов, в любой момент готовых их изнасиловать, только что ушел. Наверное, собрался к своей шлюхе. Андрей поспешил извиниться за беспокойство и отправился к автовокзалу. Было волнующе идти по столь хорошо знакомым улицам и переулкам, которые вскоре превратятся в театр военных действий, поскольку вражеское наступление казалось неизбежным. Поговаривают, что Дубровник разорен, Вуковар в окружении и что ООН заняла сторону сербов, выдав эмбарго на поставки оружия. Горан Костич, торговец овощами, бежал вместе с семьей, так же как и православный священник. Церквушку использовали под импровизированное рекрутинговое агентство: на ней висела большая белая растяжка с лозунгом «За дом — грудью встанем!». Проходя мимо, Андрей бросил беглый взгляд на очередь из молодежи, желающей записаться в добровольцы, и почувствовал свое превосходство, поскольку записался раньше них. Он не стал тянуть, и после войны к нему обязательно придет признание.
Маркович зигзагами подъехал на зеленом мопеде, купленном для дочери; теперь, когда на нем сидел крупный парень в военной форме, мопед выглядел до смешного маленьким. На шее Марковича висела тяжелая штурмовая винтовка, лицо украшали черные полосы.
— Ты что здесь делаешь? — рявкнул он, остановившись под резкий треск маленького мотора. — Завтра стрельбы. Я твой инструктор. Не рисковать! Идти домой!
— Я ищу Тудмана, — признался Андрей. — Иду на автовокзал.
— Автобусы больше не ходят, чувак! — крикнул Маркович. — Война! Жди у себя на адресе!
Андрей отдал честь так, как, он думал, это полагается делать, но домой не пошел, а отправился обратно к дому Тудмана. Он собирался оставить ему сообщение.
Катарина выглядела чудаковато в коротком белом платье и в обуви на идиотски высокой платформе. Кроме того, она накрасилась, поэтому на ее лице и руках блестели звездочки. Девочка дико танцевала под громкую поп-музыку, которой Андрей раньше никогда не слышал, и выглядело это, как и все, что она делала, довольно странно.