Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Вполне закономерно, что к восемнадцати годам отца не­трудно было вовлечь в революционную деятельность. В рабо­чих кружках он выучился читать и писать на идиш. Первый его революционный опыт был связан с Бундом. В начале 1905 года он стал «боевиком» в Сене Сувалкской губернии, но уехал из России уже в мае. Он собирался жениться, но накануне свадьбы его отговорили. Старший брат и сестра уже уехали в Америку. «Шмулик! — сказали друзья. — Ты что, жизнь загубить хочешь? Езжай в Америку! Человеком ста­нешь!» Вначале он поехал в Англию и лишь спустя год — в Америку. Он жил в разных местах, но преимущественно в Чикаю. Портняжного заработка за зиму ему хватало на ос­тальную часть года, так что как рабочий он был занят лишь сезонно. В периоды безработицы он работал также страхо­вым агентом. Он стал посещать вечернюю английскую школу и быстро освоил английский. Русского в детстве он почти не знал. Его любимыми писателями стали Джек Лондон, Эптон Синклер, Лонгфелло и Уолт Уитмен. Особое впечатление произвели на отца «Джунгли» Синклера. Я уже после его смерти прочел эту книгу и смог понять причины

его прекло­нения перед Синклером. Мало кто помнит о том, что про­исходило в Чикаго, когда его хозяевами были владельцы мясных боен. Это был абсолютный монополизм, который в чистом виде можно теперь найти разве что в коммунистиче­ских странах.

Отец сблизился с анархистами, став активным членом ор­ганизации так называемых «вобблей» (IWW). Не оставляя ре­месла портного, он занялся журналистикой и стал регулярно писать в левых изданиях на идиш. Отец был травмирован Чи­каго, травмирован Америкой. С отвращением рассказывал он о чикагских бойнях, как люди, теряя сознание от жары и вонючих испарений, замертво падали в котлы, исчезая в массе варящегося мяса.

В 1916 году отец вместе с группой единомышленников основал Чикагский еврейский рабочий институт, обучавший новых эмигрантов английскому и дававший им общее образо­вание.

Отец был в добрых отношениях со своей замужней сест­рой, фамилии которой по мужу я не знаю, но его отношения с холостяком-братом вряд ли были близкими.

Отец был дружен с известными левыми американскими лидерами: Уильямом Хэйвудом, Юджином Дебсом, Альбер­том Рисом Вильямсом и другими. При известиях о Февраль­ской революции в России отец принял участие в митингах, посвященных ее победе, выступая вместе с находившимся в то время в Америке Бухариным. В апреле 1917 года он в со­ставе группы политэмигрантов выехал в Россию. Не совсем ясно, как он представлял себе эту поездку. В визе, выданной русским консульством в Чикаго, он числится политэмиг­рантом из России, хотя первое время после приезда в Россию он считает себя корреспондентом левой американской газеты на идиш. Уже 3 июля 1917 года он участвует в известной де­монстрации в Петрограде против Временного правительства, присутствует на Первом съезде Советов, где Ленин произнес знаменитые слова: «Есть такая партия!», но еще не связывает себя с большевиками.

В августе 1917 года отец выезжает в Сибирь как коррес­пондент и до ноября находится в Красноярске, где вступает в Красную Гвардию, хотя формально все еще не присоеди­няется к партии большевиков. В конце января 1918 года он возвращается в Петроград и вместе с Вильямсом, Нейбутом, Ольгиным организует первый интернациональный отряд, ко­торый 23 февраля вошел в состав только что созданной Красной Армии.

Передо мной стенографическая запись его речи.

«...16 февраля 1918 года генерал Гофман известил предсе­дателя Русской делегации, которая находилась в Бресте, что 18 февраля в 12 часов дня мирные отношения между русской республикой и Германией кончаются и возобновляется вой­на. Германский генерал свое слово сдержал. Точно в 12 часов немецкие войска начали свое наступление... С быстротой молнии по Петрограду и другим городам всей Советской страны разнеслась весть: «К оружию!...» Под влиянием этих великих исторических событий наша группа американских социалистов, среди которых находились известные социалис­тические журналисты, решила вступить во вновь организован­ные красногвардейские части и с оружием в руках помогать революции. Но осуществить это было нам тяжело, ибо ни один из нас не знал почти ни одного слова по-русски. Не ви­дя, как преодолеть эту трудность, мы решили организовать единую боевую часть Красной Гвардии, которая состояла бы из людей, говорящих по-английски. Для получения разреше­ния по организации этого отряда мы решили обратиться к Ленину.»

У отца сохранился документ, подписанный главкомом Н. Крыленко и помеченный 23 февраля 1918 года. Он выдан Самуилу Агурскому, «иностранцу-социалисту, для организа­ции интернационалистических отрядов для борьбы с немец­кой, союзнической, русской и всякой иной буржуазией».

Тогда же отец вступает в большевистскую партию. Неясно, принимал ли он активное участие в военных действиях, как, впрочем, и весь этот отряд, имевший скорее символическое значение. Вместе с правительством отец переехал из Петро­града в Москву. Здесь он подружился с балтийским матросом Павлом Мальковым, который был в Петрограде комендантом Смольного, а в Москве — комендантом Кремля. Во время пе­реезда Мальков командовал охраной правительственного по­езда. На одной из станций Троцкий заметил на крыше вагона матроса, что тогда было обычным явлением. Матросу прика­зали слезть с крыши, но солдаты и матросы не слушались то­гда приказаний. Троцкий подал знак, и Мальков выстрелом снял матроса с крыши. Поезд поехал дальше.

В Москве отец поселился в гостинице «Националь». В от­личие от многих еврейских революционеров, давно ассимили­ровавшихся и не считавших себя евреями, отец никогда не порывал связи с еврейской средой. Это и проявилось в реша­ющие для него дни 1918 года. Он мог выбирать, но избрал работу среди евреев, оказавшись одним из основателей Евсскции, то есть еврейской секции партии.

В Галахе, еврейском религиозном законе, различаю! «леатхала» и «бэдиавад», то есть a priori и post factum. Итак, a priori целью Евсекции и отца, в частности, была работа по интернационализации еврейских масс, по уничтожению их обособленности, но post factum его участие в Евсекции, по существу, было проявлением еврейского самосознания, кото­рое никогда его не оставляло. Это было распространенное явление среди активистов Евсекции. Они действительно стре­мились к ассимиляции,

но не личной, мечтая привести еврей­ские массы как равноправную часть семьи народов к общему интернациональному братству, в которой ни один народ не должен был пользоваться никакими преимуществами. Само слово «ассимиляция» в применении к Евсекции неудачно. Отец и в мыслях не имел ассимилировать евреев в какой-либо национальной культуре. Правда, Евсекция была настроена антитрадиционно, боролась против сионизма, иврита, рели­гии, но не отделялась от еврейских масс, как это делало абсо­лютное большинство тогдашних евреев-коммунистов. Это на­до учитывать, ибо свобода выбора тогда была. Никто не мог заставить человека, тяготящегося своим еврейством, оставать­ся в Евсекции. Отец был одним из ее основателей и неко­торое время заместителем председателя. Председателем же был вернувшийся из Франции Семен Диманштейн. Евсекция сотрудничала с народным комиссариатом по делам нацио­нальностей, который возглавлял Сталин, и отец был в это время с ним связан. Так или иначе, он подписал со Стали­ным указ о ликвидации центрального руководства еврейских религиозных общин, факсимиле которого воспроизведено в Encyclopedia Judaica. По рассказам отца, Сталин в это время держался очень скромно и имел привычку подолгу сидеть в Александровском саду, покуривая трубку.

Вскоре отец становится еврейским комиссаром Витебской губернии, что было по тем временам очень ответственным назначением: почти все крупные еврейские центры Украи­ны, Литвы и Белоруссии были тогда захвачены немцами по Брест-Литовскому договору, и Витебск был единственным еврейским центром, оставшимся под советским контролем; кроме того, Витебская губерния была самым западным совет­ским форпостом, а размеры ее были куда больше современ­ной Витебской области. Отец начинает выпускать первую большевистскую газету на идиш в Белоруссии, предназначен­ную и для распространения на оккупированной немцами тер­ритории. В Москве у меня хранился номер витебской газеты на русском языке, где излагалось содержание доклада отца о Ленине, в котором он приводил слова Жореса о том, что ве­личие человека определяется тем, насколько ему удается вос­стать против законов лжи, управляющих современным ему обществом. Именно поэтому он считает Ленина великим.

В 1919 году Калинин, тогдашний советский президент, приглашает отца в поездку по Белоруссии и западным райо­нам страны, уже освобожденным от немцев, на агитационном поезде «Октябрьская революция». Отец выступал перед еврея­ми с большевистской агитацией. Поезд побывал в Витебске, Могилеве, Минске, Гомеле, Смоленске. С тех пор Калинин на долгие годы оказывается партийным покровителем отца, давая ему личные характеристики при регулярных чистках партии. В 1919 году отца посылают в нелегальную поездку в США для организации Американской коммунистической партии. Отец должен был передать деньги американским коммунистам, открыть первый подпольный съезд компартии от имени Коминтерна, а также передать рекомендации из Москвы о составе ее руководящих органов.

Кремлевский сапожник сделал отцу стоптанные, но проч­ные ботинки, в один из каблуков которых был искусно вде­лан очень дорогой бриллиант. Напечатанные на полотне ком­интерновские мандаты были зашиты в пиджак кремлевским портным.

«Я уже был готов к отъезду в Америку, — рассказывает отец, — оставалось побывать у Ленина. Он сообщил, что мо­жет принять меня 16 августа. Я простился с друзьями, наме­реваясь сейчас же после встречи выехать. В канун встречи я вернулся домой усталый. Не мог спать. «Удастся ли повидать Ленина? — спрашивал я себя. — Если удастся, то как сложится беседа с ним?..» И вот Кремль, я иду к Ленину. Я его видел и на съезде Советов, когда он гордо ответил Церетели, что большевистская партия может взять в свои руки власть. Я слушал его 4 июля, говорящего с балкона дворца Кшесинской, когда первый минометный полк подошел к дворцу и начал восстание. Я слушал его и когда он говорил перед кронштадтскими матросами. Я слушал его и много раз позже. Однако лицом к лицу я должен был с ним встретиться впервые. Я не язычник, не обожествляю человека и не верю, что отдельная личность может быть движущей силой прогрес­са человечества. Я убежден, что все ценное, что создало чело­вечество, — результат коллективного труда многих поколе­ний, а социальные перевороты стали возможны благодаря движению масс. И, тем не менее, я вижу в Ленине главного героя великой социальной драмы, происходящей сегодня. Я смотрю на него, как на главное светило, вокруг которого дви­жутся планеты... Каждое массовое движение должно иметь своего вожака. Он видит первым восходящее солнце. Я иду, думаю, спрашиваю себя: «Почему Ленин — наш направляю­щий, вождь нашей революции? Почему он — центральная фи­гура, на которую устремлены взгляды всех людей земли? В чем секрет той магнетической силы, которая приковала к не­му взоры миллионов?» Я думаю, ищу ответа.

Думая так, я иду по территории Кремля, по коридорам здания законодательных положений, поднимаюсь на третий этаж, прохожу комнаты, встречаю девочку, которая указывает мне на дверь комнаты, говорит: «Вы можете туда пройти». Два слабых удара в дверь, и я слышу знакомый голос Ленина: «Войдите». Открываю дверь, и передо мной Ильич. Он дру­жески улыбается, протягивает руку. Мы приветствуем друг друга, усаживаемся. — Так вы собираетесь в Америку? — Да, Владимир Ильич. — ...А вас впустят в Америку? — Если я их буду спрашивать, то уверен — не впустят. Однако я попытаюсь проехать без их разрешения. — Хорошо ли вы знаете Аме­рику? — Я жил там... — А с нашей революцией вы знакомы? — Я ее пережил и принял в ней участие. — Какая у вас про­фессия? — Когда-то я был портным, однако сегодня грешу тем, что пишу в еврейских коммунистических газетах... — Хо­рошо, таким образом вы сможете ознакомить американцев с нашей революцией.