Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Ему самому загоняли под ногти раскаленные иглы, при­давливали пальцы пресс-папье, капали на голову из капель­ницы часами, пока он сидел привязанный к стулу. Иногда Сергеев и Гепштейн начинали каждый кричать ему на ухо: «Шпион! Шпион!» Так продолжалось часами. Следователи разбили отцу пах сапогами, и с тех пор его до конца жизни мучила грыжа.

Хотя в письме к Эпштейну отец утверждает, что у него не было очной ставки с Ошеровичем, я хорошо помню, как он рассказывал об очной ставке, на которой Ошерович мрачно протягивал руку в его сторону, говоря: «Сознайся, Агурский! Сознайся!» До недавнего времени я полагал, что письмо от­ца Эпштейну является единственным сохранившимся доку­ментом о еврейском фашистском деле. Однако оказалось, что Айно, бывшая жена Куусинена, сидевшая в тюрьме вместе с Эстер Фрумкиной, подтверждает то же и сообщает, что

на Фрумкину давал показания, в частности, бывший лидер Бунда Рафес.

Даже в письме Эпштейну отец не пытается свести счеты с Литваковым, как тогда было принято, и не утверждает, что он-то, Агурский, невиновен, в то время как Литваков — и в самом деле опасный враг советской власти. Он отвергает обвинения, выдвинутые и против Литвакова. Это говорит о его большой честности, если учесть, в каких они были от­ношениях, и то, что Литваков начал кампанию, приведшую отца в тюрьму.

Из письма отца явствует, что участие в еврейской фа­шистской организации не было единственным обвинением, выдвинутым против него. В его письме упомянута также Академия Наук как поле его контрреволюционной деятель­ности. В самом деле, из него были выбиты показания, го­ворившие о его участии во вредительской организации в Академии Наук Белоруссии. Он не писал об этом Эпштейну, так как резонно мог ожидать, что тот скажет: «Допустим, я знаю ваши еврейские дела, но чем вы занимались в Академии, Я и понятия не имею». По этому делу была арестована почти Вся Академия Наук Белоруссии. И если отец твердо держал­ся по еврейскому делу, он, вероятно, дал показания на сотрудников Академии, полагая, что тем самым докажет абсурдность всего обвинения. Когда кто-то из тех, кто в свое время обвинял его в троцкизме, появился в тюрьме, отец сказал ему: «А вы меня считали врагом народа!» Рой Мед­ведев безо всякой связи с моим отцом сообщает в книге «К суду истории», что в то время в Минской тюрьме боролись две теории: одна, что показаний давать не надо, а другая, что, напротив, надо указывать как можно больше имен, и тем самым довести все дело до абсурда. Отец, вероятно, примкнул ко второй точке зрения. Почему он не давал показаний по одному делу и давал по другому, объясняется, вероятно, тем, что еврейские дела были для него более существенны, более задевали его личность, чем дела Академии Наук.

Мы всего этого не знали. Прошло два месяца со дня отъ­езда отца в Минск, а напряженность дома, которую я тогда не понимал, возрастала. Наконец, мать получила собствен­ное письмо, посланное отцу в Минск, со штампом: «адресат выбыл». Это однозначно говорило об аресте. Матери стало плохо, и я впервые был выпущен на улицу один. Сестры по­слали меня в аптеку, которая по сей день находится на углу Арбата и улицы Веснина, за лекарством. Это вселило в меня необычайную гордость. Впервые я вышел один в окружающий мир, не понимая, что в нем происходит.

Мать стала ждать ареста. Этажом выше жила семья ответ­ственного работника МК Барлебена, который возглавлял в Москве антирелигиозную работу. У Барлебеных была дочь, моя ровесница Марточка, родившаяся всего за пять дней до меня. Барлебеных арестовали всех вместе. Марточку отпра­вили в детдом, и ее тетке стоило больших трудов вызволить ее оттуда. Больше я никогда о них ничего не слышал. Первым делом мать стала уничтожать книги, в которых были имена Троцкого, Зиновьева, Бухарина, так что почти вся историко­партийная библиотека отца погибла. Уничтожение это про­исходило в ванной, где мать сжигала разорванные книги. Она стала также передавать родственникам наиболее ценные, с ее точки зрения, неопасные книги. Большую часть согласились взять Израиль с Ривой.

Мать не арестовали. Во-первых, отца посадили на исходе чисток, когда жен перестали брать, а во-вторых, отец был взят в Минске, а мы были в Москве.

Матери пришлось бросить заочный пединститут, где она училась, и перейти на работу в районный детский сад, в ко­торый она устроила и меня. Детский сад располагался над большим гастрономом на углу Арбата и Смоленской площа­ди. Заработка ее не хватало. Пришли на помощь Геня, Рива и Яша, но жизнь стала куда более скромной. С матерью кое-кто перестал здороваться. Одной из них оказалась жена ответственного работника Сальховского, который жил в на­шем дворе и сам недавно был арестован. Сальховская сво­им примером показывала, что обреченности не было даже и в 38-м году. Она публично, в газете, отмежевалась от своего мужа как врага народа и тут же вышла замуж за некоего Иванова, жившего в доме правительства.

Матери

шел лишь сороковой год, но однажды мальчик на улице назвал ее бабушкой. Она разволновалась: «Неужели я похожа на бабушку?» Почти все знакомые, сами не попав­шие в чистку, тут же оставили нас, за исключением Канторов. Кантор работал в издательстве «Дер Эмес» и так же, как отец, приехал в 1917 году из Америки. Они были очень дружны, и после ареста отца Кантор с сыном завели обычай каждую неделю в одно и то же время навещать нас. Сын Кантора знал идиш и часами рылся в книгах отца.

Среди американских друзей отца, переехавших в СССР, был еврей-фермер Саметта. Посетив впервые Советскую Рос­сию в начале 30-х годов, Саметта пришел в восторг и решил навсегда поселиться в республике труда. У него было два взрослых сына, которые отказались следовать за ним, и старший Саметта прибыл в Москву один. Это был тол­стенький человек с лысиной, которую он не прикрывал даже в морозы. Саметта получил от Орджоникидзе место заве­дующего хозяйством правительственного санатория на Кав­казе и был очень доволен. Вскоре после ареста отца пришла открытка на идиш и от Саметты. Она каким-то образом бы­ла переслана из тюрьмы. «Сэм! — спрашивал Саметта — Что происходит? Здесь все лучшие люди!» Никогда больше мы о нем не слышали.

Вместо Барлебеных над нами поселился сержант НКВД, ведший аресты во время чисток. Во время арестов он награ­бил множество добра, а заодно добыл жену Анастасию. Рань­ше Анастасия была замужем за негром по фамилии Банет.

Сержант арестовал Банета, а его жену и дочь забрал себе. Самое забавное было то, что Анастасия и мать быстро по­дружились, а сержант в их отношения не вмешивался. Дочь Анастасии Гиза (Гизелла) люто ненавидела отчима, и Анас­тасия горько жаловалась матери, не зная, как уладить семей­ный конфликт. Гиза стала подругой моей сестры Нели. Сер­жант вышел на пенсию в молодом возрасте, ибо в НКВД один год службы шел за три, а может быть, и более. После войны он мирно жил на даче под Москвой.

В конце 1938 года Ежова сняли, и его преемник Берия начал правление с освобождения некоторой части заклю­ченных, которая была ничтожным процентом от миллионов, арестованных в годы чисток. Один освобожденный еврей явился в калинковичскую аптеку и сказал Гене, что Агурский находится в минской тюрьме. Геня отправила матери теле­грамму, а сама безотлагательно выехала в Минск. Это был ге­роический поступок, и если бы Геня на этом остановилась, она осталась бы в моей памяти героиней. Геня приехала в Минск раньше матери, и они на время разминулись. Порознь пришли они к начальнику минской тюрьмы, и каждой из них он сказал разное: Гене — что отец в тюрьме, а матери, что его там нет. Отец же, узнав о начавшемся освобождении, не на­шел ничего лучшего, как объявить голодовку, чем очень разо­злил тюремное начальство: «Голодать вздумал, — возмущался начальник тюрьмы, — я его выпускать хотел, а он — голодать!»

Отца не освободили. В письме Эпштейну он не сообща­ет, как проходил суд и при каких обстоятельствах отпало обвинение в участии в фашистской еврейской организации. Тройка, выносившая приговоры, заседала не в Минске, а в Орше, служившей пересыльным пунктом. Тройка была пья­на в стельку и давала сроки в зависимости от физического здоровья заключенных, имея в виду их использование на принудительных работах. Отцу было 55 лет, здоровье его бы­ло надломлено. «А, старик! — сказала тройка. — На вольную высылку!» Это означало минимальный срок наказания — пять лет ссылки с зачетом тюрьмы. Только в связи с этим отпало обвинение в участии в еврейской фашистской организации, по которой ему полагалось бы лет 20-25. Тройка сохранила отцу лишь обвинение в контрреволюционной вредительской деятельности в Академии Наук.

В Орше отца посадили в состав, отправлявшийся в дале­кий Павлодар в северо-восточном Казахстане. В отличие от того, что он пишет в письме Эпштейну, Ошерович был еще жив и находился в том же составе. Среди выживших по ев­рейским делам было решено его убить. Он почуял это и удавился полотенцем сам. Таким образом, Ошерович действи­тельно покончил самоубийством, как пишет Эпштейну отец, но не в тюрьме, а по дороге в ссылку.

В конце 1939 года отец попал в Павлодар — областной центр со смешанным русско-казахским населением. Летом 1940 года к нему приехала мать. Я был в это время с детским садом на даче и, оставшись один, очень переживал одино­чество. Лишь приятельница матери, воспитательница-еврейка Лия Григорьевна покровительствовала мне и всячески успо­каивала.